Холмов достал браунинг. Секретарь оскалился еще шире:

— Из таких игрушек гимназисты пытались стрелять в семеновцев. На расстоянии двадцать шагов пули отскакивали от шинелей. Но пока, с вашего разрешения, я оставлю его у себя. Порядок-с!

Говоря это, франт ловко притирался к Холмову, похлопывал, щупал взглядом — проверял, нет ли настоящего ствола, пригодного для результативного покушения.

— Я не террорист, — теряя терпение, заверил Холмов и был впущен по пышным бесшумным коврам в кабинет.

Александр Александрович Святополк-Мирский оказался очень молодым человеком с бледным и измученным лицом. Он выслушал Холмова, не перебивая и не задавая вопросов. Потом подбил итог двумя фразами:

— Мне кажется, вы несколько преувеличиваете значение пропавшего секрета. Но я доложу министру непременно, мы все тщательнейше проверим и подумаем, как быть, какие принять меры.

— А время, время! — пошел было в атаку Холмов, но князь уже встал с выражением свинцовой непроницаемости на лице.

«Спихотехника и отфутболивание на высочайшем уровне, — негодовал про себя Ростислав, — нет, с министерством каши не сваришь».

В приемной его осенило что-то всплывшее в памяти, и он спросил у секретаря:

— Нужно на секунду заглянуть в справочник «Весь Петербург». У вас есть?

Секретарь выдвинул ящик стола.

— Разумеется, вот свежий.

На 410-й странице Холмов нашел то, что искал:

Забрав свой пистолет, Холмов вылетел на улицу. По Невскому свистел ветер, кропя прохожих водяною пылью. Через десять минут он уже стоял перед матовой стеклянной дверью с серебряным фирменным знаком из корон, зубчатых колес, виноградных лоз, молний и лент. Черная табличка рядом с дверью гласила: АМСТЕК.

Единственный конторский служащий — енотовидный старикан в сюртуке с нарукавниками — оказался страшным тянульщиком и выжигой, крутил и вертел, якобы ничего не зная. Холмов догадался: надо дать. К счастью, в линдберговском кошельке оказалось несколько введенных в обращение Витте монет десятирублевого достоинства. Две золотых десятки — месячное жалованье конторщика — развязали ему язык. Как и предполагалось, господин Макферсон в этот момент уже находился на борту вот-вот отплывающего в Америку парохода.

Поминутно поглядывая на часы и кляня медлительность конной тяги, Холмов на извозчике поспешил в гавань. Он ловил себя на мысли, что все это происходит не с ним, а с другим человеком — и горячий конский круп, прыгающий перед глазами, и синяя, мокрая к плечам, спина извозчика, и никелированный браунинг в кармане чужой тужурки.

Только набережная Невы своей успокоительной вневременной данностью и опрокинутые в небо золотые чаши Исаакия поддерживали относительное равновесие духа, необходимое для предстоящей борьбы.

Пролетка разбрызгала последнюю лужу и остановилась. Лошадь устало махнула головой. Холмов щедро расплатился и стал соображать, как пробраться на пароход.

Белый борт трехпалубного океанского судна возвышался над причалом гладкой неприступной крепостной стеной. Прорваться без билета по парадному трапу и думать было нечего. Там стоял вахтенный начальник и целый наряд дюжих матросов. Прощальные эмоции вспыхивали и гасли на берегу, провожающие отсекались уже здесь. Холмов прошелся вдоль причала. К носу и корме с берега тянулись толстенные швартовные канаты, но «заяц» на них был бы тотчас замечен. Оставалась возможность завладеть какой-нибудь лодкой и подъехать, на счастье, с другой стороны корабля. Там мог оказаться висящий канат или забытый веревочный трап. Но пароход уже издал хриплый коровий рев, до отхода оставались считанные минуты. Ближе к корме, под самой надписью «Св. Николай Мирликийский», люди в парусиновых робах после гудка засуетились как нахлестанные, торопясь сгрузить с ломовой подводы ящики и бочонки. Холмов подошел ближе. Через открытый квадратный порт на уровне причала в пароходное нутро вели легкие деревянные сходни. Таскали, видимо, последнюю партию продуктов. Оставалось выбрать удобный момент. О дальнейшем Холмов сейчас не думал. Он привык к алгоритмизации, к расчленению сложных задач на последовательную цепочку простых.

Глава 7

Макферсону казалось, что он все взвесил и продумал до мелочей.

Убийство студента-изобретателя в его планы не входило. И не из нравственных соображений — мораль у мистера Макферсона была, но особого свойства. Он убежденно считал нравственным любое деяние, если оно приносило пользу АМСТЕК. Компания и ее интересы в его сознании сливались с интересами всей нации, всего американского народа. А ради этого Реджинальд Энтони Макферсон готов был абсолютно на все. Просто ему требовалась голова Линдберга, но не труп.

План операции, таким образом, имел целью лишь тайный вывоз талантливого молодого ученого вместе с его документами и хотя бы частью аппаратуры. Само собой, Макферсон для себя лично рассчитывал отхватить солидный куш — АМСТЕК умела достойно поощрять людей толковых и предприимчивых, — не к юбилейным датам, а за конкретные дела. Радужные дали сказочно быстро приближались, вырисовывались контуры собственного дела и виллы на Лонг Палм Бич — настоящего престижного деревянного дома в Майами, в краю вечного лета под кобальтовым флоридским небом.

Когда при первом разговоре Макферсон понял, что студент упорен и добром в Америку не поедет, он решил действовать круто, ломая любые преграды — нахрапом, не считаясь с расходами. В пароходной компании он узнал, когда идет судно до Нью-Йорка, и заказал полулюкс для себя и Линдберга (естественно, на фальшивые документы) и еще двухместную каюту третьего класса для агентов-телохранителей. При этом предусмотрительно настоял, чтобы эта каюта находилась точно под его апартаментами. За хорошие деньги Макферсон нанял новейший автомобиль Красного Креста якобы для перевозки на «Николая» пострадавшего на пожаре человека, обожженное лицо которого будут восстанавливать лучшие в мире американские хирурги.

Второй разговор с Линдбергом был чистой формальностью, точнее — доразведкой объекта нападения. Убедившись, что исследователь на месте и один, Макферсон вышел на Невский и кивком головы ввел в дело агентов. Они были проинструктированы заранее и тотчас рванулись по лестнице, как спущенные с цепи овчарки. Агентам вменялось приставить ко лбу, упрямца револьверный ствол и последний раз спросить русским языком, хочет он ехать или нет, и в случае отказа слегка оглушить, усыпить хлороформом, замотать бинтами и затем, захватив бумаги и приборы, отправить все вместе в океанское плавание.

Таков был план. Поначалу агентам улыбнулась удача. В момент, когда они, выбив замок, внезапно ворвались в лабораторию, Линдберг еще сидел на корточках около только что запертого сейфа-тайника. Надобность в поисках, в выстукивании стен отпадала, эта часть задачи решалась легко.

Но когда агенты, размахивая оружием, кинулись к Линдбергу, произошло нечто непредвиденное. Студент резко встал и нажал на столе на какую-то кнопку. При этом оба револьвера ударили залпом, будто взорвавшись, и невиданная по силе и резкости отдача вырвала их из рук агентов. Пули же разлетелись по чердаку куда попало. Одна из них и сразила изобретателя. Агенты не сумели в спешке разобраться со сложным замком и отпереть сейф и просто вылущили его ломиком-фомкой из стены. Прихватили портфель Линдберга, покидав в него без разбора кое-что из приборов поменьше, и ринулись вниз.

Макферсон был в напряжении и выстрелы услыхал. Наверняка их слышали и в доме. Хоть Невский продолжал жить своей жизнью и на глухую стрельбу никак не отозвался, Макферсон занервничал и с появлением обескураженных агентов отпустил карету Красного Креста, что-то солгав об изменении состояния больного.

Он успокоился только на пароходе после третьего гудка, когда затрепетала под ногами палуба и город стал разворачиваться и уплывать назад. Через десяток минут Санкт-Петербург превратился в неровный каменный налет на плоском безрадостном берегу. Было время предужинного аперитива, в буфете то и дело хлопали двери.