Философия и науки приобрели множество терминов: idéaliser (идеализировать), idéalisme (идеализм), idealiste (идеалист), indifférentisme (индифферентизм, безразличие в вопросах веры), idéalisation (идеализация), idéalité (идеальность), perfectionnement (усовершенствование), perfectibilité (способность усовершенствоваться). Etre suprême (Верховное Существо). – «Робеспьер вздумал провозгласить Верховное Существо Республики, не имевшее ничего общего с богом… Один санкюлот сказал: „Нет больше бога, есть только Верховное Существо“» (Лагарп). Попытались ввести слово sciencé (ученый), но оно было не нужно, так как со средних веков существовало равное ему savant. Англичане, не имеющие этого слова, затруднялись дать название человеку, занимающемуся наукой; они говорили: «изучающий санскрит», «изучающий философию» (student of sanscrit, student of philosophy) и т.д. Недавно они переняли французское savant и создали неологизм scientist.

Слова, незадолго до того вошедшие в язык, во время Революции стали общеупотребительны:

Modernisme (модернизм), naturalisme (натурализм), употреблявшийся в отношении к религии, – религия природы. Sélection (естественный подбор) – слово, вновь введенное из английского языка М-м Клеманс Руайе (Clémence Royer) в предисловии к переводу книги Дарвина; rieniste (отрицатель), nihiliste (нигилист) – создание этого слова приписывается Тургеневу, однако Кастиль (U. Castille), обладавший очень богатым словарем, употребил его в своей книжке «О людях и нравах царствования Луи-Филиппа» («Les hommes et les mœurs du règne de Louis Philippe», 1853).

Старые слова получили новое значение: lanterner до Революции значило быть в нерешительности, колебаться – «Le cardinal lanterna tant les six derniers jours» («de Retz») (Кардинал сильно колебался в последние шесть дней). После Революции оно значило – повесить на фонаре. Moralité – до Революции – рассуждение о морали, нравоучение, переданное в какой-нибудь иносказательной форме; после Революции – моральность, нравственные качества какого-нибудь человека, его привычки и принципы (Словарь Академии, год VI). Niveler – до Революции – измерять уровнем, нивелиром, niveleur – тот, для кого измерение нивелиром является профессией, после Революции – уравнивать, niveleur – «тот, кто стоит за равенство состояний и наделов земли». Egalité – до Революции – одинаковость, соответствие, полное сходство двух вещей; после Революции – равенство в правах, закон одинаковый для всех и в защите и в наказании. Patente (свидетельство) – до Революции – выражение канцелярское и финансовое, употреблявшееся только в специальных фразах: lettre patente (жалованная грамота); после Революции – патент, концессия или привилегия, покупаемая у правительства на право занятия каким-нибудь производством или торговлей. Juré – до Революции – тот, кто давал надлежащую присягу при получении звания мастера в какой-нибудь профессии: chirurgien juré (присяжный хирург), juré vendeur de volaille (присяжный продавец живности), maître juré – в ремесленных цехах так называют людей, приставленных, чтобы следить за исполнением уставов; после Революции – комиссия из простых граждан, созванных, чтобы констатировать открывшееся преступление. Spéculer, обозначавшее – предаваться самому отвлеченному философскому и математическому мышлению, – во время Революции перешло в язык финансистов (спекулировать). Souverain (верховный властитель) – после Революции существительное собирательное: «L’universalité des citoyens est le souverain» (совокупность всех граждан – есть верховная власть).

Литература XVIII в. помимо других достоинств отличается точностью и ясностью языка, сдержанностью и тщательным подбором образов. Эти качества развились в ней благодаря тому, что она служила орудием борьбы. Романы, повести и трагедии развивали философские теории: самые сухие споры, например, о хлебной торговле, были облагорожены возвышенными идеями. Противоположные мнения забрасывались насмешками, и противники побеждали друг друга рассуждениями. Язык неизбежно должен был стать точным, сдержанным в образах и скупым на слова, чтобы не затемнять предмета спора. Со времени Декарта критический ум был по преимуществу умом философским, философы картезианской школы предлагали начинать спор с определения терминов, которые будут в нем употребляться, и энциклопедисты придавали точно такое же значение точному определению слов: Дидро утверждал, что часто споры бесконечно затягивались из-за того, что противники употребляли одни и те же слова с различными значениями, Кондильяк считал, что язык – это аналитическая система, и если слова – носители мыслей, то главное орудие в искусстве мыслить, – это язык точный, как математика, со словами правильно употребленными и расставленными.

Разум, который впоследствии был обоготворен членами Коммуны 1793 г., был для энциклопедистов верховным властителем: они ничего не принимали на веру со слов учителя; они не уважали ничего, даже если оно было освящено традицией; они не признавали даже того, что было признано необходимым по социальным условиям. Они критиковали все. Социальные и политические законы, религиозные верования, философские системы, светские предрассудки, все должно было предстать перед судом Разума и доказать свои права на существование: все было разобрано на части, проанализировано и тщательно взвешено. По образному выражению Гегеля «человек в то время ходил на голове».

Но рядом с энциклопедистами появились другие писатели, которые усомнились в могуществе анализа, поставили под вопрос мышление, построенное на разуме, и противопоставили разуму – чувство. «Что бы ни говорили моралисты, разум очень многим обязан чувствам, которые, по всеобщему признанию, тоже многим ему обязаны: благодаря их деятельности наш разум совершенствуется», – писал Руссо в своем «Рассуждении о неравенстве людей» (Discours sur l’inégalité parmi des hommes), одном из самых оригинальных шедевров XVIII в. В другом месте этого же «Рассуждения» он решился прибавить: «Я осмеливаюсь утверждать, что состояние размышления – противоестественное состояние, и человек, который размышляет, – ненормальное животное». Он говорил Бернанден де Сен-Пьеру: «Когда человек начинает рассуждать, он перестает чувствовать». Чувство развинчивало разум, сердце одерживало верх над головой.

Брожение, происходившее в обществе XVIII в., должно было не только привести к изменению политического строя, но также к обновлению вкусов и чувств общественного человека.

Любовь к природе, незнакомая аристократам, покидавшим свои земли ради двора и версальских садов, так неожиданно проснулась в душе городских буржуа, что они наивно решили, что открыли природу, так же как Христофор Колумб Америку. Никто до них ее не знал и никто о ней не писал. «Поэзия, которую мы называем описательной, – говорит Шатобриан в „Гении Христианства“, – была неизвестна в древности. Гесиод, Феокрит и Вергилий несомненно оставили нам очаровательные описания сельских работ, нравов и наслаждений, но что касается картин природы, описаний неба или времен года, которые обогатили современную поэзию, мы находим на это в их произведениях только слабые намеки». Новая литература не стала заниматься сельскими работами и нравами, но природой с точки зрения романтической, живописной и сантиментальной: природу наделяли чувствительной душой. За несколько лет до Революции один швейцарский ученый, естественник Боннэ (Bonnet), который на старости лет стал философом, открыл у растений бессмертную душу и установил небесный рай для ослиц и мулов, приговоренных к тяжелому труду на земле, вероятно за то, что в земном раю они поели запрещенного сена.

Любовь – страсть, которую в аристократический период сдерживали, обуздывали, подчиняли политическим уставам и светским правилам, восстала и объявила свою власть над человеком и свое право управлять его мыслями и поступками.

Точный язык Вольтера не был в состоянии служить этим новым вкусам и увлечениям. «Искусство описывать природу, – говорит Сент-Бев[46], – настолько молодо, что для него еще не придуманы выражения, …чтобы описать все разнообразие выпуклых, закругленных, удлиненных, приплюснутых или ломаных очертаний горы, вы находите только перифразы, ту же трудность надо преодолеть и при описании равнины и долины. Что же касается какого-нибудь дворца, то описать его не представляет затруднений… в нем каждый завиток имеет свое название».