Она подняла на него глаза.
— Что такое?
— Ничего.
— Чего ж ты тогда головой мотаешь? Поглядел на меня, потом замотал головой… Небось подумал, кто ее разберет, эту бабу. Нрав у нее крутой, все ее боятся, а вот поди ж ты — торопится меня накормить, верно я говорю?
— Верно.
Она рассмеялась, и смех у нее был добрый.
— Небось думаешь, а вдруг я ей полюбился, верно?
— Верно.
— Что ж, может, ты мне и полюбился, только тебе невдомек за что. Небось подумал, я с тобой переспать хочу, так?
Кзума улыбнулся, ничего не ответил.
— Так… Вижу, что так. Но ты, Кзума с Севера, ты еще дитя дитем, людей ты не понимаешь. Я тебе могу стать вместо матери. А теперь слушай меня, не знаю, поймешь ты меня не поймешь, а выслушать выслушай. Ты мне полюбился, потому что ты здесь, но ты не здешний… Да нет, тебе не понять… Я живу здесь, и понимаешь, хоть я и вышла из народа, но от народа я отошла. Вот что с нами город творит, а я в городе сколько лет прожила — не счесть. В городе отходишь от обычаев своего народа, понял?
— Да, да. Понял.
— Вот и хорошо… А теперь ешь.
Она подтолкнула ему тарелку, поставила тарелку себе. И села напротив.
— И ты вышел из моего народа…
— Ты же небось с Юга.
— Ты не понял. Послушай. Пусть ты с Севера, а я с Юга, но народ-то у нас один, верно?
Кзума неуверенно кивнул.
— Ты еще дитя дитем. Слушай. У твоего народа и у моего народа есть закон племени, обычаи, так или не так?
— Так.
— Ты из нашего народа вышел, ты по нашим законам живешь, вот почему ты мне полюбился, а не потому, что я хочу с тобой переспать, — чего нет, того нет! И заруби себе это на носу, не то быть беде! Да не тряси ты головой — я вижу, что толкуй, что не толкуй, тебе меня не понять. Знаю, что не понять. Но как знать, вдруг когда-нибудь и поймешь!
Они кончили есть, Лия собрала тарелки, перемыла и вытерла. Во дворе показался Папаша, она окликнула его:
— Папаша! Поди-ка сюда.
Папаша насупился, сплюнул.
— И чего тебе надо? Ни на минуту человека в покое не оставишь.
— А ну иди сюда.
Пьяной раскачкой Папаша подошел к ней.
— Расскажи Кзуме о городе и нашем обычае.
— Чего? — Папашу мотало из стороны в сторону.
— Расскажи Кзуме о нашем обычае и городе, — терпеливо повторила Лия, подводя Папашу к стулу.
— О нашем обычае и городе, — пробормотал Папаша, и тут глаза его просияли, а губы распустились в улыбке. — Как же, как же, о нашем обычае и городе. Да, история смешная, смешнее не бывает. Ты только послушай…
Он встал и зашагал по комнате взад-вперед. Потирал руки, хитро улыбался, причмокивал. Вздергивал то одно плечо, то другое.
— Смешней не бывает, — повторил он. — Пришел как-то раз город в гости к нашему обычаю. А у нашего обычая сердце доброе. Он накормил город, напоил пивом, пригожую молодуху под бок положил.
— Постой, Папаша, — прервала его Лия.
— Молчать, баба! — рявкнул Папаша.
Лия улыбнулась.
— …Так вот, положил под бок пригожую молодуху. И что же дальше, как ты думаешь? Хочешь верь, хочешь нет, а город молчит себе и молчит. Ни тебе «спасибо, не утруждайся», ни просто «спасибо». А люди вокруг радуются: «Дела пошли на лад, город и наш обычай подружились». Вот так вот… И с тем вышли в поле. А как солнцу садиться, вернулись домой, захотели выпить пива, смотрят, а пива-то и нет. Кинулись, стали наш обычай искать, а его тоже нет как нет. А город стоит и надрывается со смеху. И теперь едва кто выпьет пива, его мигом сажают в тюрьму. Вот почему я пиво люблю. Хорошая история, смешней не придумаешь, верно, Кзума? Вот как оно было, а теперь пойду-ка я спать…
И заковылял прочь. Потоптался возле драчуний— ледащая отсыпалась после припадка, толстуха прикорнула рядом. Женщины, что есть мочи тузившие друг друга, теперь мирно спали бок о бок на куске мешковины.
— Тут негде приткнуться, — крикнул Папаша.
Лия вынесла из дому другой мешок, расстелила его поодаль от первого. Папаша растянулся на спине, улыбнулся ей.
— Люблю я тебя, Лия, — сказал он заплетающимся языком.
— И я тебя люблю, Папаша, — ответила она.
— Раз так, поцелуй, — наседал он.
Лия опустилась на колени, чмокнув его в лоб. Когда ома поднялась, он уже крепко спал. Улыбка промелькнула было на ее лице и тут же исчезла. Она постояла, поглядела на Папашу, потом повернулась и прошла в дом.
— А ты его любишь, — сказал Кзума.
— Тебе-то что? — зло отрезала она.
Кзума ничего не ответил, только глянул на нее. Проскользнув мимо, она прошла в другую комнату. Кзума слышал, как она снует туда-сюда. Прибирается, расставляет все по местам.
Чуть погодя она замурлыкала песню. Он узнал ее. Это была «Песня дождя». А потом различил и слова.
Тоска в ее голосе бередила душу.
Кзума вышел во двор, посмотрел на спящих.
Из дому донесся Лиин голос. Но на этот раз она завела веселую песню. Смешную, радостную, и в голосе ее звучал смех. В песне шла речь о молодом парне, задаваке и похвальбуше, который повадился рассказывать девушкам, какой он молодец-размолодец к красавец раскрасавец, а девушки назначили ему свидание чуть не за десять километров, а сами не пришли. И потом долго дразнили его.
В песне было множество куплетов, и в каждом похвальбуше доставалось на орехи.
Кзума улыбался, кивал головой — поделом ему, этому похвальбуше.
Внезапно песня оборвалась.
— Кзума! — позвала Лия.
Он прошел в дом.
— Чего тебе?
В комнате сидел Джозеф, брат Лииного мужа. Кзума поглядел на Лию. Она улыбнулась ему.
— Джозеф покажет тебе город. Сегодня суббота, сюда наберется народ, а не ровен час и полиция нагрянет, так что только успевай поворачивайся. Вот деньги, держи. Перекусите в городе и вернетесь попозже, идет?
— А кто тебе торговать поможет? — спросил Джозеф.
— Эти две бабы, которые сейчас спят без задних ног, и Папаша, и Опора, и в придачу к ним еще две бабы подойдут. А тебе, Джозеф, лучше уйти. Если тебя вдругорядь полиция застукает, штрафом не отделаешься. — Она улыбнулась Джозефу.
Джозеф кивнул и вышел из комнаты. Кзума последовал за ним.
— Вы там поаккуратней! — крикнула Лия им вдогонку.
Джозеф засмеялся и помахал ей рукой.
— Славная она баба, — сказал он.
Кзума кивнул — он глядел во все глаза на запруженную народом улицу.
— По субботам тут всегда так. Едва у здешних заведется монета-другая в кармане, как они спешат их спустить. По субботам у нас всегда так, — повторил Джозеф.
Остальные улицы ничем не отличались от этой. Все они были запружены людьми. Мужчины, женщины расхаживали взад-вперед. Как-никак суббота, а по субботам черные граждане Йоханнесбурга вторую половину дня официально освобождались от работы. И лучше места провести досуг, чем Малайская слобода, было не найти, разве что Вредедорп с ней мог сравниться.
Прохожие громко переговаривались, вытаскивали из карманов кошельки, пересчитывали деньги — знай, мол, наших. Они были разнаряжены в пух и в прах, в самые свои яркие одежды. Кто в красной рубашке, кто в зеленой, кто в желтой, кто в розовой. Широкие брючины мели мостовую, кургузые пиджаки едва прикрывали талии. Носы у туфель были уже узкого. А встречались и такие, что расхаживали и вовсе в одних майках и брюках: пусть любуются — у них есть на что посмотреть. И действительно, посмотреть было на что — все как на подбор, рослые, могучие, грудь колесом, глаза веселые, нахальные, дороги никому не уступают, наоборот, перед ними все сторонятся. Но если два верзилы в майках встретятся, тогда они едят друг друга глазами — ни дать ни взять собаки перед дракой.