Степанов нарубил можжевельника, сложил небольшой костер и зажег его. Веселые язычки пламени, раздуваемые ветерком, поползли по веткам. Они трещали и дымились, распространяя вокруг смолистый запах. Пламя прикрыли гнилушками и травой.

Усталые путники уселись так, чтобы дым отгонял комаров, и стали готовить ужин.

Скоро чайник запел, сначала тоненьким голоском, потом более низким, потом зашипел, забулькал, и струйка пара вырвалась из носика.

Краевский сидел, вытянув ногу, и, чтобы несколько приглушить боль, курил трубку за трубкой. Он чувствовал смертельную усталость и непреодолимое желание уснуть.

— Нет, этак мы все провороним, — сказал он. — Товарищ Степанов, наладьте опять аппарат и давайте слушать.

Радист установил раму, нарастил провод к наушникам и надел их.

— Все на месте, — доложил он, — пищит по-прежнему.

— Будем дежурить по очереди до рассвета, — сказал Краевский, — так спокойнее будет.

После ужина Краевский прилег на землю и укрылся плащом. Степанов доедал бутерброды. Вдруг он перестал жевать, и лицо его вытянулось от изумления.

— Товарищ Краевский! Пэ-эр-ша!..

— А? Какое «Пэ-эр-ша»?

— Пэ-эр-ша! Позывные нашей роты!

— Что?.. Что вы говорите?..

— Позывные, говорю. Пэ-эр-ша — нас вызывают, стало быть...

— Да? Позывные? Вызывают?.. Слушайте тогда! Слушайте!..

Не теряя ни секунды, он достал записную книжку и, засветив электрический фонарик, приготовился записывать:

— Ну что? Что слышно?

— Пока только позывные... Ага! Пишите! «Товарищу Краевскому, — начал диктовать радист. — Подготовь площадку. Зажги костры. В три часа спущусь на парашюте. Рожков».

Краевский взглянул на часы. Было двадцать минут третьего. Забыв про боль, он вскочил на ноги. Мешкать нельзя. Надо в течение сорока минут расчистить площадку размером по крайней мере пятьдесят на пятьдесят шагов и разложить два больших костра по углам. Вооружившись топором, Степанов стал вырубать кустарник вокруг места ночлега. Краевский стаскивал нарубленные сучья вместе с валежником и сухой травой к углам площадки. Костры еще не успели разгореться, когда он уловил трескотню учебного самолета. Он летел где-то высоко в стороне, потом начал кружить и снижаться.

«Заметили!» — с облегчением подумал Краевский. Как знаком был ему этот звук! Как живо напоминал он те длинные зимние ночи, когда он, начальник отряда партизан, ожидал вестей и помощи с Большой земли, отделенной от них кольцом врагов.

Самолет застучал где-то совсем близко. Краевский поднял голову, и вот прямо над ним из туманной мглы, словно крылья гигантской летучей мыши, появился купол парашюта, освещенный красноватым пламенем костров. Парашют опустился почти рядом. Краевский бросился туда. На земле, стараясь освободиться от постромок, барахтался Рожков.

— Андрей? Ты?

— Я самый. И со мной лейтенант Аннсимов и еще радист.

— Стало быть, ты считаешь, что здесь что-то важное?

— Да. Думаю, что ты пошел по правильному пути... Постой, сейчас сложу парашют. Как твоя нога?

— Болит.

— Ну, я так и знал... Ладно. Все дальнейшее я беру на себя. Ты теперь останешься в резерве.

Оба спутника майора тоже благополучно приземлились и складывали свои парашюты. Рядом, в кустах, словно громадная простыня, лежал четвертый парашют, сброшенный с грузом.

— Ну, молодцы, — обратился Рожков к радистам,— раскидывайте костры... Да, надо определить расстояние до источника сигналов... Лейтенант Анисимов, займитесь багажом и соберите лодку. Я пока побеседую с товарищем Краевским. У нас есть о чем поговорить. 

Глава XXI

НЕОБЫКНОВЕННАЯ ТРОСТНИКА

Друзья прилегли возле потухшего костра. Рожков подбросил несколько веток можжевельника, и струйка синего пахучего дыма снова поползла по земле, отгоняя докучливых комаров.

— Снял бы протез, — сказал майор, видя, как Краевский морщится и потирает ногу.

— Ничего, потерплю. А то после хуже будет — не наденешь... Скажи, что это ты вдруг вздумал прыгать сюда? Раньше как будто ты не принимал моих поисков близко к сердцу. Случилось что-нибудь?

— Ничего особенного. Я просто припомнил то, что знал раньше, сопоставил и понял, что тетрадь Пасько нужно искать здесь, на этом болоте. Вчера я не успел тебе сказать, — продолжал майор, — что запросил аэропорт о всех самолетах, какие были в этот день в воздухе. Так вот, никаких самолетов, кроме обычных трех пар пассажирских машин, в нашем районе не летало. Я успокоился. Но какая-то смутная мысль или неясные воспоминания о каких-то еще полетах оставались у меня в голове. Только вечером, когда прекратились почти непрерывные звонки, мне вспомнилось, что возле города есть еще один маленький аэродром. Он принадлежит малярийной станции. Там только два учебных самолета «ПО-2», приспособленные для опыления водоемов ядовитыми веществами. Я это знал раньше. Знал, что они время от времени летают над зараженными малярией пространствами, знал также и обоих летчиков. Это вполне надежные ребята. Один из них, Андрей Баранов, во время войны не раз забрасывал меня в тыл врага. Понятно, я ни в чем не мог их подозревать и не придал значения этим полетам, но все-таки для очистки совести позвонил начальнику малярийной станции. Оказалось, что в последнее время опыление велось ежедневно, если только позволяла погода, и что вчера утром как раз Баранов вылетал трижды, но на какой именно участок, мне сообщить не могли.

«Об этом можно узнать у самого Баранова, — сказал начальник малярийной станции и добавил: — Помнится, я вчера разрешил принять на его самолет какого-то очеркиста». Дело сразу приняло другой оборот. Я стал расспрашивать его, откуда этот гражданин, как его зовут, зачем он вздумал летать... Фамилию его, конечно, забыли. Помнили только, что он литератор из Киева. Пишет очерк о борьбе с малярией и хочет лично испытать ощущение полета. Я вытребовал к себе Алексея Баранова и расспросил его о пассажире. Им оказался некий Григорьев Василий Петрович, из Киева. Я стал разыскивать этого Григорьева, но в гостиницах его не оказалось, и вообще в городе он нигде не был отмечен. Номера паспорта его не записали, отношения от какой-нибудь писательской организации не потребовали. Никто ничего не помнил. Пролетал же с ним Баранов как раз над тем местом, откуда исходили сигналы.

— Стало быть, ты предполагаешь, что радиомаяк был сброшен с самолета и летчик не заметил этого? Возможна ли такая вещь?

— Вполне. В учебном самолете пилот сидит впереди пассажира и не видит, что тот делает. Он не заметит также сброшенного с самолета во время опыления предмета, который скроется в непрозрачном облаке ядовитого вещества.

— Значит, Григорьев мог сбросить радиомаяк?

— Мог... Ну как? Определили расстояние? — обратился майор к подошедшим радистам.

— Сто десять метров, товарищ майор, — ответил один из них. — За точность, впрочем, не ручаемся: кусты очень мешают мерить базу, да и темно.

— Спасибо. Ступайте. Да надо дежурить до самого рассвета, непрерывно, по очереди.

Радисты ушли.

— Совсем близко, рукой подать, — сказал Краевский. — А как они определили расстояние?

— Очень просто. Установили оба приемника на определенном расстоянии друг от друга, нашли по компасу азимуты направления на источник сигналов и потом прямо по таблице отыскали нужную цифру. Конечно, сами не решали тригонометрические задачи.

Из кустов вышел лейтенант Аниснмов.

— Лодка готова,—сказал он. — Собрал все как следует и проверил на воде. В порядке. И весло тоже... Да вы, товарищ майор, ложились бы спать, — обратился он к Рожкову. — До рассвета еще часа два осталось. И вы, товарищ Краевский, тоже.

— Хорошо. Разбудите нас, как только начнет рассветать. Да помните: огня больше разводить нельзя — под утро сюда могут пожаловать гости.

Наступали последние часы ночи, когда в воздухе становится холоднее и сырой туман ползет вверх по берегу, когда все живое засыпает и все ночные звуки умолкают, когда путники, застигнутые ночью в лесу, не будучи в силах уже бороться с дремотой, забываются тревожным, неглубоким сном. Время, удобное для хищников и злодеев.