Словом, при внимательном чтении эти бюрократические гроссбухи дают если и не кладезь сведений, то во всяком случае отправные ориентиры, данные, которые потом, при обращении к архивам, к старым газетам и воспоминаниям, легко обрастают многими живыми подробностями.
Итак, что представлял собой Самарский окружной суд? По сравнению с другими такими же российскими судами он должен был считаться либеральным. Накладывало отпечаток своеобразие Самары как места политической ссылки.
Вероятно, далеко не каждый адвокат взялся бы защищать графа Толстого. К Самарскому окружному суду было приписано восемь присяжных поверенных. Но публика эта, с точки зрения графа, в основном была едва ли надежной.
Был, например, в ее числе один из крупнейших тогдашних адвокатов Поволжья коллежский секретарь Карл Карлович Позерн, тот самый, который после окончания Московского университета «был вынужден покинуть Москву по прикосновенности к Нечаевскому делу». Народник по убеждениям, заядлый театрал, любитель литературы, сам пописывающий рассказы, Позерн впоследствии выступал с бывшей женой графа Александрой Леонтьевной Бостром на музыкально-литературных вечерах в Самаре. В 1895–1896 годах его дом часто посещал молодой Горький.
Людьми передовых взглядов были также кандидат прав Андрей Николаевич Хардин, присяжный поверенный Самарского окружного суда, у которого в начале 90-х годов был помощником молодой В. И. Ленин, и близкий Хардину Григорий Александрович Клеменц, старший брат известного народовольца, напечатавший уже после революции интересные воспоминания о В. И. Ленине.
Но, пожалуй, больше всего ореолом либеральности Самарский окружной суд был обязан одиозной фигуре, стоявшей во главе его. В то время председателем суда уже ряд лет был сын известного декабриста Владимир Иванович Анненков, очень гордившийся этим фактом своей биографии и всячески его подчеркивавший. По воспоминаниям Я. Л. Тейтеля, «в кабинете Анненкова лежал громадных размеров альбом с портретами и автографами почти всех декабристов, а на стене висели кандалы, снятые с его отца по отбытии последним каторжных работ» («Из моей жизни за сорок лет». Изд-во Я. Поволоцкий и К0, 1925, с. 40).
Легко представить себе оторопь, охватывавшую посетителя, когда он «в те годы дальние, глухие» видел впервые — и где?! — в кабинете самого господина председателя окружного суда эти символы крамолы! Как было после этого сомневаться в слухах о либеральности Самарского суда!
Однако ни прогрессивность большинства самарской адвокатуры, ни знаменитые декабристские кандалы в кабинете председателя Анненкова не совлекли разбирательство по делу графа Толстого с того русла, по какому оно потекло бы, видимо, в любом другом суде Российской империи.
Едва летом 1882 года было заведено дело на графа Толстого, как в суд полетело прокурорское представление о его прекращении.
Теперь обвинение против подсудимого поддерживал тот же прокурор, из канцелярии которого недавно исходил протест против самого возникновения «дела». Либеральный Анненков каким-то образом оказался в стороне, вместо него вел процесс «товарищ председателя» Смирнитский, настроенный к подсудимому более чем благожелательно.
Графу Николаю Александровичу Толстому оставалось опасаться одного — как поведут себя присяжные заседатели? Это был первый случай в его жизни, когда его судьба зависела — «черт бы побрал эти либеральные реформы!» — от каприза каких-то купцов и мещан.
По поведению графа во время процесса мы видим, что, несмотря на уверенность в благожелательности суда, он трусил. И для того чтобы повлиять на присяжных, выбрал самую верную тактику: оставаться графом, перед которым это судившее сейчас его «мужичье» привыкло сгибаться. Он решил показать им, что он человек тонких чувств и благородного поведения, «комильфо», а Бостром — мужлан, быдло, осквернитель святыни, черный негодяй, презревший всякие понятия о добродетели, нравственности и правилах хорошего тона.
Граф Николай Александрович очень удачно (хотя, повторяю, и слегка труся) разыгрывал перед присяжными ходячего добродетельного героя из тех бульварных книжек, которые, может быть, только и читали сидевшие на скамьях заседателей купцы и мещане.
Если верить его показаниям, «дорожное происшествие» выглядело примерно так.
Оказывается, граф, заставший Александру Леонтьевну одну в купе (после того как поезд тронулся, Бостром ушел переговорить с кондуктором), вовсе не угрожал ей револьвером. Нет, он самым светским образом приглашал ее перейти к нему в 1-й класс, «так как ей, графине, не пристало ехать во 2-м классе». Когда же во время этого галантного щебетания кавалера с дамой в купе неожиданно вошел Бостром, он, граф Толстой, вовсе не направлял ему в грудь револьвера. Он лишь, в соответствии с правилами «бомонда», «повернулся к нему», чтобы походя, одной репликой восстановить нарушенную учтивость момента, сказать, что «это верх наглости с его стороны входить, когда я тут».
А что же Бостром? Вместо того чтобы, не роняя своего достоинства, с легким поклоном удалиться и ждать за дверью с вызовом на смертный поединок, он ведет себя как невоспитанный мужлан, как обуянный ревностью каннибал, незнакомый даже с начатками образованности. «Но Бостром тотчас же… бросился на меня и стал кусать левую руку» (Фи! Ни с того ни с сего кусаться!). Но граф и тут не потерял хладнокровия и величия духа. «Защищаясь, я дал Бострому две пощечины и вынул из кармана револьвер, который всегда и везде носил с собой, с целью напугать Бострома и заставить его уйти, а никак не стрелять в него…»
Разумеется, в возвышенной декламации графа Николая Александровича не удостаиваются упоминания» пустяки», которые к тому же имели многих свидетелей. Вроде случая, как за несколько недель до встречи в вагоне он составил «шайку», чтобы насильно увезти жену, жившую в доме Бострома в другом городе («Неделя»), или — о происходившем уже после ранения Бострома.
«Графский титул Толстого… дал ему полную возможность издеваться над ними в поезде. И железнодорожные служащие, и жандармы вместо ареста помогали графу проделывать всевозможные вещи с потерпевшим и графиней. Так, он несколько раз врывался к ним в купе и дерзко требовал, чтобы графиня оставила Бострома и уехала с ним; в последний раз его сопровождал даже начальник станции. Такое беспомощное положение вынудило свидетеля дать телеграмму прокурору о заарестовании графа, так как другого средства избавиться от преследования графа не было» («Московский телеграф»).
Николай Александрович был достаточно наделен пылкостью фантазии, внутренне неустойчив и фальшив, чтобы, выдумывая себя на суде, минутами и на самом деле забывать, каков он в жизни. Он даже с неподдельной страстью уверял присяжных — купцов и мещан, что ему, аристократу «голубой крови», чуждо все низменное (а значит, и сама мысль о покушении на убийство), что каждый свой шаг он, граф Толстой, совершает не иначе как согласовав его прежде с буквой этикета и правил хорошего тона. Этой же цели служат оглашенные по просьбе обвиняемого документы — письменный вызов Бострому на дуэль, которым тот пренебрег (как и прочими велениями дворянской чести, написавши в ответ; «…Я соглашусь вас убить только тогда, когда вынужден буду к тому ради самозащиты, иначе убить вас ни нравственный, ни государственный законы мне не позволяют»), долговая расписка Бострома и т. п.
Однако, разыгрывая на подмостках суда эту роль, граф Толстой заранее принял ряд закулисных мер, в которых не только нет и тени рыцарства, но которые, напротив, поражают самой неразборчивой низменностью замысла и приемов. Это тот способ действий, о котором принято говорить — любые средства хороши.
Если Бостром еще до принятия присяги обратился к председательствующему на суде с вопросом, не может ли он «совсем отказаться от показаний», так как не намерен обвинять графа; если вторая главная свидетельница обвинения Александра Леонтьевна, которая при желании «топить» графа нашла бы возможность присутствовать на суде, предпочла сослаться на нездоровье, то соревноваться в великодушии Николай Александрович отнюдь не собирался.