В чем их особенности? Что придает им то «лица необщее выражение», которое есть главный признак самостоятельного писательского почерка?

Ю. Тынянов заметил однажды: «Там, где кончается документ, там я начинаю». Ему же принадлежат следующие, не менее замечательные слова: «Есть документы парадные, и они врут, как люди, У меня нет никакого пиетета к «документу вообще». Тут нет и малейшего пренебрежения к документу — да и смешно было бы подозревать в этом писателя, пришедшего в литературу из науки. Речь о другом — о документе как об отправной точке поиска; о минувшей действительности, которая достаточно прихотливо, не без лукавства, а подчас не без намеренного искажения запечатлела себя в письмах, протоколах, дневниках и прочих официальных и неофициальных бумагах; и, если хотите, о священном долге писателя неуклонно стремиться к истине, с какими бы трудностями ни было сопряжено ее постижение.

Повести Ю. Оклянского, кажется мне, и родились из такого стремления — к истине судьбы и к истине творчества. Само собой, их замысел проклюнулся благодаря знакомству с документами; однако вся дальнейшая работа писателя, его пристальное, прилежное изучение места и времени, его встречи со спутниками своих героев, его настойчивые вопросы к живым и его искреннее желание понять ушедших — все это позволяет нам определенно утверждать, что факта, даже самого значительного, Ю. Оклянскому недостаточно. Факт как бы намекает на полноту жизни, на ее радостное и трагическое богатство, на скрытые в ней события; он отчасти напоминает окошко, заглянув в которое можно увидеть широкие просторы еще неведомого мира. Вот почему, натолкнувшись, к примеру, на неизвестную переписку Б. Брехта и М. Штеффин, писатель использует ее как повод для того, чтобы рассказать нам не только о достаточно непростых отношениях выдающегося драматурга и его преданной помощницы, но и о тех, кто был рядом с ними, кто так или иначе был вовлечен в их творческие и житейские заботы и без кого — постепенно убеждаемся мы — повесть о маленьком солдате оказалась бы попросту неполной. Точно так и с «Шумным захолустьем» — тот же широкий взгляд, вбирающий в себя мир старой Самары, семейную драму родителей А. Н. Толстого, первые литературные опыты будущего писателя и взыскательное отношение к ним неутомимой литературной труженицы — Александры Леонтьевны Бостром.

В недавно вышедшей книге Юрия Оклянского «Биография и творчество» есть «короткая биографическая повесть» (так определил ее сам автор) о Ю. В. Трифонове. Написана она с высоким уважением к памяти замечательного прозаика, содержит немало тонких наблюдений о художественных особенностях трифоновских повестей и рассказов и, кроме того, позволяет лучше оценить значительность личности писателя, его беспощадно-точный анализ глубинных процессов бытия, его преданное — до последних дней — служение русской литературе. «Они, — пишет, в частности, Ю. Оклянский о персонажах «городских» повестей Юрия Трифонова, — словно бы одержимы азартом охоты, погони, достижения близкой и ускользающей добычи, столь же предметной, сколь и неуловимо-расплывчатой, — взять свое, получить причитающуюся им долю разнообразных жизненных благ. За всей этой толкучкой, сумятицей, колготней повседневности не до прошлого. Такие персонажи плохо, мало, если не сказать ничего не помнят».

Ю. Оклянский верно почувствовал, быть может, главное устремление трифоновской прозы — к великим проблемам памяти и времени, поставленным в тесную связь с горестно-краткой человеческой жизнью. В самом деле: целостное бытие возможно лишь в том случае, если человек нашел в себе нравственные силы противостоять разрушительной работе времени, если он обрел надежную опору, позволяющую ему утвердиться в потоке дней, месяцев и лет. Такой опорой, таким источником высокой духовности может быть (в том числе) и память, связывающая отдельного человека с человечеством и помогающая ему преодолевать мучительное ощущение своего одиночества, своей затерянности в громадном и подчас пугающе-чуждом мире. Ибо стоит лишить нас корней, стоит отобрать у нас наше прошлое или вместо нашей подлинной истории подсунуть нам более или менее искусно смастеренную ее подделку — как мы неизбежно окажемся послушными, терпеливыми исполнителями чужой воли. Подобное состояние нам, к несчастью, знакомо. Вот почему творчество всякого истинного художника есть по сути еще одна попытка правдой о человеке вернуть человеку сознание его достоинства и чести и ощущение собственной неповторимости.

В этом — весь Трифонов или, по крайней мере, тот, который начался с «городских» повестей и который, отмечает Ю. Оклянский, с таким пристальным вниманием вглядывался в наше прошлое. Ю. Оклянский вспоминает в связи с этим не только «Нетерпение», исторически и художественно точную повесть о деятелях «Народной воли», попытавшихся, по выражению Ю. Оклянского, подтолкнуть «медлительный и скрипучий механизм прогресса», снабдить его «лучшей смазкой и лучшим горючим, заправить живой кровью — своей и врагов», но и небольшую по размеру статью Юрия Трифонова «Через шесть веков», посвященную годовщине Куликовской битвы, Ю. Оклянский пишет: «Историческую заслугу Дмитрия Донского и поднятого им воинства писатель видит в том, что доблестные русские витязи навсегда разбили и развеяли уже успевший обосноваться в душах многих поколений русских людей страх перед якобы вековечным порядком иноземного рабства, перед будто бы неколебимой силой того, что получило название татаро-монгольского ига». Иначе говоря, и в повести, и в газетной статье Юрия Трифонова Ю. Оклянскому прежде всего важно стремление писателя сказать свое слово о минувшем, поделиться с читателями своим пониманием духа того или иного исторического события.

В творчестве любимого писателя профессиональный литератор всегда отметит черты, ему наиболее близкие. Мне кажется, что в своем, так сказать, роде и жанре Ю. Оклянский исповедует то же внимательно-чуткое отношение к истории, которое отличало прозу Юрия Трифонова. В противном случае в повести о Маргарет Штеффин вряд ли появились бы запоминающиеся страницы о трагической судьбе Марии Остен, а в «Шумном захолустье» — глава о «веселом праведнике» Якове Львовиче Тейтеле. И в том, и в другом случае, расширяя рамки повествования, вводя в него людей, как будто бы не имеющих прямого отношения к главным героям, Ю. Оклянский в итоге добивается результата чрезвычайно важного: рассказ о биографии он превращает в рассказ о времени.

В самом деле: разве не в духе времени был поступок блестящей журналистки Марии Остен, которая в начале тридцатых годов из поездки в Саар привезла в Москву «низкорослого веснушчатого лионера-немца» — привезла, чтобы поселить Губерта в стране его грез? Частичка нетерпения, сжигавшего героев Юрия Трифонова, была, несомненно, присуща и Марии Остен, и многим людям ее времени и поколения. «Маленький саарский житель, — пишет Ю. Оклянский, — мгновенно перенесясь из одного мира в другой, должен был своими глазами увидеть движение истории». Прошло несколько лет. Мария Остен выпустила книгу «Губерт в стране чудес (Дела и дни немецкого пионера)» — книгу, как отмечает Ю. Оклянский, не столько о впечатлениях мальчика, не знающего ни языка, ни обычаев «страны чудес», сколько о собственном восторженном восприятии жизни Страны Советов, которую она, Мария Остен, объявила своей второй родиной и в честь которой назвалась Остен — Восточной.

Книга появилась, вызвала разноречивые толки, мало-помалу забылась — мальчик жил, осваивал новый язык и нравы и пристальным практическим взглядом всматривался в жизнь, в которую его пересадили и в которой ему предстояло расти и благоденствовать.

Конечно, в поступке Марии Остен было много блеска и мало сердца, но тысячу раз прав Ю. Оклянский, утверждая, что даже в своих заблуждениях она оставалась до конца искренней. Она, вероятно, не могла и вообразить, что привезенного ею в «страну чудес» мальчика постигнет столь непостижимое в своей жестокости превращение, что он отменно усвоит самые страшные уроки, которые преподнесет ему окружающая действительность, — уроки лжи, низости и страха, и что маленький Губерт, став взрослым, окажется способным на большую подлость.