Его речь будет краткой.
«Я похитил в самом грабительском из всех банков — столько-то и столько-то, — чтоб выразить свой протест против преступлений старого строя. Я распорядился этим капиталом сам, никого не беря в советники, кроме собственной совести. Трудом своей жизни я приумножил его более чем тысячекратно, и теперь я отдаю своему народу — все. Берите — вот миллиард долларов!»
В течение недель он так сжился со своим великим предприятием, что считал его делом верным, едва ли не совершившимся. Опираясь на базу в несколько сотен тысяч долларов и оперируя на просторах мирового рынка, он, Спеванкевич, в силу свойственных ему незаурядных финансовых способностей явит собой единственный в своем роде творческий гений. Это было очевидно. А теперь…
Теперь марш домой, в свою конуру с видом на стену… А завтра — в кассу, считать чужие деньги. И так день за днем, до самой смерти. Довольно! Хватит! Кому хорохориться? Кому этот мир губить? Марш в конуру! Ату его, идиота, труса, ату его, Спеванкевича-Мстителя!
Спеванкевич втянул голову в плечи и помчался домой, как настеганный. Он до такой степени пал духом, что решил, отказавшись от своего предприятия, немедленно остепениться и заняться в первую очередь детьми, в особенности четырнадцатилетним Дидеком и семнадцатилетней Цецилькой. Отданные всецело под опеку матери, оба дойдут вскоре, если он их не спасет, или до полного отупения, или до сумасшествия. Дальше;.. Он возобновит систематические занятия английским языком… Дальше… Еще сегодня он набросает сценарий фильма, взяв за основу свои недавние приключения: Медвежатница, Квазимодо, «дядюшка» — сущий кладезь идей, ну и наконец он, Спеванкевич… Он уже подыскивал название для своего шедевра. Самого себя он уже умертвил. Не осталось ничего — одно только отчаяние…
Он застонал.
…Хорошо, ах как хорошо представлял он себе это свое возвращение домой… Когда, скажем, еще в эпоху своих карточных увлечений, раз в двадцатый проигравшись в пух и прах, брел он домой на рассвете… Или когда, проблуждав долгие часы по городу и насладившись своими не ведающими границ мечтами, он спускался внезапно с небес на землю где-нибудь на углу Панской улицы… Когда, добывав на каком-нибудь ошеломляющем фильме, послушав концерт Бетховена, он устремлялся из зала в вихре высочайших надежд… Когда притащившись из опустевшей, заплеванной пивной, не пьяный и не трезвый, кляня последними словами свою судьбу, звонил у ворот…
Нет такого угла, где б он мог преклонить голову, нет никого на свете, кому бы мог он пожаловаться, кто понял бы его, прижал к груди… И эта безнадежная пустыня скуки, отравляющая его своими гадкими вонючими испарениями каждую минуту, с каждым вздохом… И это отвращение к самому себе, к своему собственному существованию и зависть-ненависть ко всему живому…
Сознавая, бывало, что через пять минут он неизбежно очутится у ворот, он начинал плакать где-нибудь посреди Панской улицы. А улица была темная и пустынная. Слезы жгли до боли, разъедали глаза, как кислота. Он всхлипывал, плакал тихо-тихо, и вдруг из глубины истерзанной души вырывался стон. Горло сжималось, короткими редкими глотками он хватал с усилием воздух — и разражался наконец страшными рыданиями, безоружный в своем горе, не стыдясь никого и ничего. Улица была пустынна и безжалостна… Но случилось однажды, что во время одного такого возвращения, когда он рыдал в диком отчаянии, из ворот вылез дворник, ветхий дед, и принялся его утешать, доброжелательно и ворчливо, по-отечески, смешно и вместе с тем мудро. Спеванкевич стоял и смиренно слушал, с безграничной благодарностью, беззвучно всхлипывая, успокаиваясь, как ребенок. В эту минуту дворник-бедняк был для него единственным человеком на свете, ангелом, ниспосланным небесами, вестником лучшего будущего. Спеванкевичу запала в сердце такая доброта, он захотел осчастливить старика и решил даже определить ему небольшое пожизненное пособие, но больше его уже не видел, потому что старательно обходил этот квартал, отчасти из стыда, отчасти опасаясь, и не без оснований, что может чем-то умалить великий смысл той встречи. И в самом деле: если тебя утешил ангел, не следует уповать на повторение столь поразительного чуда. И ангел сумел это оценить.
На этот раз ангел принял облик юноши, который неслышными шагами, на резиновых подошвах, появился откуда-то из-за спины, заглянул ему в глаза и приподнял панаму с алой ленточкой. Кассир перестал рыдать и остановился как вкопанный.
— Пожалуйста, извините…
Открытая благожелательная улыбка, блеск белых зубов проникли в мрачную душу кассира, как луч надежды. Спеванкевич ни о чем не спрашивал и даже не удивлялся. Доверие к юноше росло, как вода в половодье, — Спеванкевич готов был уже открыть ему все тайны, рассказать всю свою жизнь, как тогда дворнику… Но ниспосланный провидением юноша и без того, видно, читал в его душе, к тому же этого юношу он как будто знал…
— Я понимаю ваше положение и, если я колебался из вполне понятной деликатности, то, видя, что с вами творится, я должен был протянуть вам руку…
Этот симпатичный юноша решительно взял Спеванкевича под руку и, не дав ему опомниться, торопливо и взволнованно заговорил. С первых же слов кассир обратился в слух и безропотно пошел туда, куда повел его незнакомец.
— …и это, представьте, еще не все! Но пусть они друг на друга доносят, пусть пыряют друг друга ножом, эти банды обезвредят себя взаимно, предоставим их собственной судьбе. По-настоящему опасна для нашего дела одна только Блайман. Вот, скажу вам, шельма! Не сердитесь, выслушайте меня спокойно… Эта рыжая водит за нос обе банды и пляшет между ними, как на канате, у нее собственный план и свои люди, которых, несмотря на все наши старания, мы так и не выследили. В этой комбинации вам отведена роль жертвы. Вы, разумеется, погибнете, вас прирежут, но и это еще не все. Ваши останки не будут преданы освященной земле, их разбросают по городу и по его предместьям, отдельно руки, ноги, голова… Само же туловище положат в корзину и отправят экстра-почтой… Да, да! Ваше тело не будет закопано в подвале на Смочей, как предполагалось вначале, потому что квартира, попросту сказать, «хата» Блайман, обнаружена одной темной личностью, темней уже не придумаешь — профессиональный бандит, из-под Лодзи… Убийство и расчленение вашей персоны взял на себя некий Янек Житко, находящийся в рабской зависимости от хозяйки «Дармополя», она в курсе всех его делишек, за которые ускоренным судопроизводством можно было бы приговорить его к смертной казни, наверно, не меньше пяти раз. Знаю, неприятно вам слушать, как я изобличаю особу, к которой вы питаете такие чувства, которой доверяете, но лучше узнать правду сегодня вечером, чем завтра утром, когда будет слишком поздно. Впрочем, если враги составили против вас ужасный заговор, то ваши друзья не дремали! Мы с отцом как порядочные люди решили не отпускать на верную гибель столь почтенного человека, протянуть вам руку помощи и вырвать из лап разбойников. Больше того, мы поможем вам осуществить ваш великий план. Мы сделаем это во имя идеи, как блюстители общественной морали, чье призвание — бороться со злом на польской земле. Потом, когда все наилучшим образом устроится — в это мы с отцом вложим всю нашу энергию, — вы лично решите, каким образом и в какой мере угодно вам будет проявить свою признательность, если таковой мы вообще заслуживаем… Но только потом, после всего, глубокоуважаемый!..
Кассир шел и слушал словно в прострации. «Мы с отцом» — это были позавчерашние посетители «Дармополя». Спеванкевич уже понял, что юноша живой и настоящий, смысл его речи был тоже ясен, но сверхъестественным и непостижимым казалось ему одно обстоятельство: его собственное поведение в этом деле. Он ничему не дивился, ничего не страшился и шел, даже не спросив, куда ведет его незнакомец… Его занимало только продолжение этой истории, но о последствиях он не думал. Его доверие к юноше-провожатому лишь возрастало. Спеванкевича обезоружила его предупредительность, свидетельствующая о прекрасном воспитании. Отец, конечно, джентльмен с головы до пят. Да, но разве… Разве не ясно, что они — участники какой-то новой, третьей по счету банды? Ну и что из этого? То есть как «что из этого»? Так ведь они заманивают его в новую западню!