— Я уже тебе не по душе, детка? А ведь и по-другому бывало…
— Вы мне не по душе? Что вы… Всегда!
— Мы пришли к тебе, Дора, с новостями: дедушка за эти три года высидел замечательные планы, — игриво заговорил молодой голос. — Не худо бы при случае потолковать…
— Чего там при случае? — вставил «дедушка». — Давай ближе к делу.
— Правильно! — подхватил молодой голос.
— Чего это вы так спешите? — протянула словно в удивлении Ада. — Планы, планы… Их всегда много, планы ничего не стоят.
Настудило молчание. Кассир встал бесшумно с давала и подкрался к занавеске. Молодой человек начал насвистывать какой-то мотивчик, старик смачно зевнул. Понемногу, с величайшими предосторожностями, Спеванкевич отогнул наконец краешек занавески. Сначала он увидел свисающие с прилавка длинные ноги в светлых узких брюках, белых носках, лакированных полуботинках. Ноги задвигались и стали пощелкивать одна о другую, точно готовясь к танцу. Их хозяин, молодой человек в сдвинутом на затылок котелке, сидел, прижав ко рту белый круглый набалдашник трости. Он смотрел на Аду, и взгляд был открытый, веселый, задорный. Ада стояла за прилавком возле окна, наклонив в задумчивости голову, и золотой ореол окружал сиянием ее рыжую шевелюру. У прилавка, тяжело опершись на локти, сидел лысый пузатый «дедушка», он смотрел на Аду с добродушно-хитрой ухмылочкой на своей широкой жирной физиономии. Молодой человек перестал насвистывать и дрыгать ногами. Наступила тишина.
Кассира терзало безудержное любопытство, но еще сильней, пожалуй, был страх. Что, если доведется ему сейчас узнать какую-нибудь жуткую тайну? Готовая вот-вот обнаружиться, она витала, казалось, над приумолкшими вдруг собеседниками… То, о чем они только что говорили, было вступлением, не имевшим, собственно, почти никакого значения. Ада (пани Дора?., пани Блайман?..) была сильно смущена, чувствовалось, что не знает, как быть. Тем двоим, разумеется, это нравилось — Спеванкевич ненавидел их и в то же время дрожал от страха. Этот молодой готов хоть кого резать тупым ножиком на кусочки, станет еще насвистывать от удовольствия, а старик будет наблюдать с добродушной улыбкой. Одно слово — бандиты! Ничего не говорят — знают: кто-то спрятался за занавеской. Оно и к лучшему — встанут сейчас и уйдут. Ой, скверно!.. А ну как взбредет им в голову, что этот «кто-то» подглядывает и может их потом опознать. Потом… Это значит после чего, когда «потом»?
— Так… Тааак… — протянул старик своим жирным баском.
— Имей в виду, Дора, работать ты должна с нами и только с вами. А? Ну ладно, значит, все в порядке!.. — весело сказал молодой, точно приветствуя друга, который внезапно вернулся.
— Я ничего еще не сказала! Ничего! — очнулась Ада и замахала руками, будто отгоняя от себя какое-то страшное видение.
— Ну тогда скажи, золотая ты наша… протянул старик с угрозой, недвусмысленно прозвучавшей в слове «золотая», которое было произнесено с особенным ударением.
В ответ Ада сделала беспомощный отчаянный жест в сторону занавески. Спеванкевича бросило в дрожь. Оба посетителя взглянули на занавеску и расхохотались. Кассир мгновенно покрылся испариной, стал пятиться и наткнувшись на диван, плюхнулся назад, так, что застонали пружины.
— Ничего… Случается, почему бы нет? — успокоительно произнес старик. Спеванкевич готов был поклясться, что эти слова адресованы ему.
— Pourvu que cette canaille de[5] Блайман попозже вернулся… Ха-ха-ха…
— От Мокотува[6] досюда недалеко, но, говорят, выберется он оттуда еще только через полгодика, а?
— Чтоб его черти взяли! — закипятилась Ада. — Какие у меня из-за него неприятности!
— Ну нет, пусть черти его пока не трогают. Вы знаете, Дора, сколько он нам должен?
— Этот мерзавец?.. Может, и должен, только я ни о чем не знаю. Не знала и знать не хочу.
— Ишь, как ты запела, малютка…
— Пани Блайман, вы придете к нам завтра утром в девять! Ровно в девять! С вами, видать, надо иначе!..
— Не могу, честное слово, завтра не могу…
— Ровно в девять! И предупреждаю, будем говорить о деле, потому что мы начинаем завтра с утра, понятно?
— Будь умницей, Дора… Ты что, к мужу торопишься?
— Что?.. Вы хотите… Вы…
— Ну конечно! А ты что думала?
— Ровно в девять!
Остаток разговора велся шепотом и потонул в шарканье ног. Дверь наконец скрипнула, и кассир испустил вздох облегчения, оказалось, однако, преждевременно, потому что занавеска вдруг раздвинулась, и между шкафами появился молодой человек, слегка наклонясь вперед, он в течение нескольких секунд внимательно разглядывал Спеванкевича. Потом любезно произнес: «Простите, я только так…» — и исчез.
Спеванкевич горячо поблагодарил Господа, что все кончилось. И вдруг его осенило. В мозгу полыхнуло ослепительное пламя догадки…
Но Ада стала в дверях и не выпускала. Началась возня. Обхватив его за шею, она пыталась заглянуть ему в глаза, но он, позволяя себя целовать, упрямо глядел на выходящее во двор окно, туда, где его ждало спасение. Там свобода, покой, безопасность…
В какие дела он впутался!.. К каким людям попал… Старый дурень, сбрендил… Ада смеялась все громче, все веселее — заливалась смехом. Он глянул на нее хмуро…
А она заговорила — ясно, обстоятельно, открыто, отвечая с поспешностью на каждое его сомнение, точно читая его мысли. Спеванкевич стал понемногу успокаиваться… Просто ей пора развязаться с темными делишками этого Блаймана. Нет, женой она ему не была, никогда, этот старый прохвост почему-то так думает — кто-то, видно, ввел его в заблуждение. Бурмило? Сидел? Да, сидел — а кто не сидел? На то и тюрьма. За что? Не все ли равно? Пустяки. Какая-то кража государственного имущества — он на железной дороге работал. А Блаймана кто-то другой в отместку за что-то засыпал… Ее заставят? Как же, держи карман шире… Ах, они просто хотят, чтоб она потолковала с женой одного там чиновника… Такие два борова, а не могут куда надо со взяткой пролезть… Да, они непорядочные люди… Пристают ко мне с этим Блайманом, а что мне Блайман? Только и всего, что с его паспортом приехала из Америки… Дурочка была, с того все и пошло… Если б не паспорт, не смел бы ни один негодяй переступить этот порог… Она и в глаза-то раньше никогда людей такого сорта не видела. Грозят? Ничего бы им с ней не сделать, если б не знали, что она прописана тут под чужим именем… И тот и другой называют ее «Дора»? Так она над этим смеется…
Так, не переставая болтать, она увлекла его за шкафы, Ни на минуту не умолкая, зажгла красную лампу, разложила на диване пестрые, причудливой формы подушки. Болтая, стала снимать чулки. Кассир, далеко еще не убежденный, но уже несколько успокоенный, стал поглядывать на ее босые ноги, видеть которые ему довелось впервые.
Инстинкт самосохранения безошибочно толкал его к бегству. Страх обдавал попеременно то горячей, то ледяной волной. Он уже отказался, зарекся от опасного предприятия на вечные времена и еще раз поблагодарил Господа за остережение. Однако же все смотрел, смотрел…
— Что, хорошенькие ножки у твоей Ады?
Она забралась на диван и положила ноги ему на колени. И все-таки злость у Спеванкевича не проходила. Вот сейчас встанет и уйдет… Он машинально провел рукой по гладким ступням, и в ту же минуту сопротивление было сломлено. Два подозрительных субъекта бесследно исчезли. Сомнения стихли и уснули. Его окружила пустота, все отодвинулось, даже самого себя он видел в каком-то безмерном удалении. Руки блуждали в рассеянности по гладкой коже от колена до ступни. Засмотревшись, он потерял представление о реальности. Бесконечно утомленный, все более слабый… О чем ни принимался он думать, все пропадало в сонной пустоте. Он сник, голова стала тяжелая-тяжелая, качнулась раз, другой…
…В окне он увидел еврея из «Дешевполя», окруженного стайкой отощавших ребятишек… Те множились на глазах, из одного становилось двое, трое, десятеро, вот они выбежали из лавочки… Голодная орава заполонила весь двор, голова к голове; стало тесно. На кассира уставилось множество безумных запавших глаз, с темным обводом вокруг век… Зеленые лица, плешивые черепа, беззубые рты… Еще минута, и они бросятся в окно, захлестнут его, точно потоп, ворвутся сюда, за шкафы… Голодные дети съедят его, загрызут, как мыши короля Попеля[7]… Спеванкевич пискнул от страха и проснулся…