«Ярослав всегда понимал меня, поймет и теперь, — успокаивал себя Антонин, приближаясь к дому, у подъезда которого уже стояла знакомая машина Лукаша. — Он давно разгадал мое чувство к Божене и, может быть, сам ждет этого объяснения».

Он хотел войти в подъезд, но шофер увидел его.

— Товарищ Слива, привет! Залезай в машину. Сейчас выйдет хозяин и поедем вместе.

— Нет, нет, я не поеду… Я только на минуту к нему, — скороговоркой сказал Антонин и быстро взбежал по ступенькам.

Лукаш, уже готовый к отъезду, удивленно посмотрел на Антонина. По выражению его лица он старался определить, чем вызвано его раннее появление.

— Здравствуйте, Ярослав, — грустным голосом сказал Антонин. — Я к вам на одну минутку… Специально зашел по очень специальному делу.

— А что ты такой смутный? — спросил Лукаш со свойственной ему прямотой.

— Тяжко мне, Ярослав… очень тяжко, — проговорил чужим голосом Слива, сам удивляясь его глухому звуку.

Для Лукаша уже не составляло тайны, какая причина привела сюда Антонина. Мягко, щадя самолюбие Сливы, он сказал:

— Верю, друг мой. Верю и понимаю тебя.

И это было истинной правдой. Говоря начистоту, он был бы рад иметь такого зятя, как Антонин. Он знал бы, что счастье его дочери в надежных и верных руках.

— И вы одобряете ее выбор? — поддаваясь на его ласку, спросил Антонин.

Лукаш помедлил с ответом. По существу, восемь лет назад перед Боженой не стояло выбора. Вокруг нее не было никого, кто бы мог потревожить ее сердце, — никого, кроме Нерича. И Нерич был первым, кого полюбила двадцатилетняя девушка. И она осталась ему верна до сих пор.

— Не знаю, как тебе, мой дорогой, ответить, — чувствуя некоторое затруднение, сказал Лукаш. Он стоял против Антонина, зажав в руке незакуренную трубку. — Ей виднее, чем мне и тебе. Трудно распоряжаться сердцем женщины… Когда ей было пятнадцать лет, дело другое. А сейчас, слава богу, ей двадцать семь.

— Но вы, как вы на это смотрите? — настаивал Антонин.

Лукаш сдвинул брови.

— Ты хочешь знать мое мнение о Нериче?

— Да.

— Что ж… Я его считаю человеком неглупым, способным, воспитанным, — ответил Лукаш и почувствовал, что говорит не то, что нужно.

Антонин неестественно рассмеялся.

— Воспитанный! Странно… Вы знаете лучше меня, что за внешними проявлениями воспитанности, за хорошими манерами и складной речью часто прячется полное отсутствие достоинств, если и не что-нибудь похуже.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вы учили меня всегда говорить правду в глаза.

— Смотря какую правду, — прервал его Лукаш. Тон, каким сегодня говорил Антонин, ему не нравился. — Правда правде рознь.

— Я такой истины не знал. Спасибо за открытие, — не без язвительности заметил Антонин.

— Если не знал, так узнай, — продолжал Лукаш, стараясь сохранить хладнокровие. — Если ты скажешь в глаза горбатому человеку, что горб уродует его, это будет правда. Но такая правда не сделает тебе чести.

— Чего же вы от меня хотите? — спросил Слива. — Я должен, по-вашему, расхваливать Нерича?

Лукаш еще больше нахмурился.

— Я этого не прошу. Я всегда придерживался правила: не говори об отсутствующем того, чего не скажешь ему в глаза. Советую и тебе поступать так же. Ты не знаешь Нерича, а берешься судить о его достоинствах и недостатках.

В Антонине росла обида на то, что Лукаш не понимает его, что он не на его стороне. Напрасно Антонин пришел сюда и затеял этот тяжелый и бесполезный разговор! Обида толкала его на резкость. Его выводили из себя хладнокровие и назидательный тон Лукаша. На какое-то мгновение мелькнула мысль, что завтра или даже сегодня ему будет стыдно за свое поведение. Но он уже не мог отступить.

— Вы, Ярослав, изменили своему характеру, изменили самому себе, — сказал он с раздражением и горечью. — Я знал ваше прежнее мнение о Нериче.

— Люди с годами меняются. Меняются и мнения о них, — все так же невозмутимо произнес Лукаш. — Ты знал Блажека. Знал, кем он был раньше и кем стал в последние годы. Ты знал Мрачека, который на твоих глазах сделался совсем другим человеком.

Антонин поморщился. Очень трудно говорить с Лукашем и очень трудно его переубедить.

— Вы знали Блажека и Мрачека, а Нерича совсем не знаете. Не знали его восемь лет назад, не знаете и теперь. Вернее сказать, вы знаете его со слов Божены и поэтому внушили себе, что лучше его никого нет на свете. И вы убеждаете себя в том, что он составит счастье Божены, а я уверен: она будет с ним несчастна, быть может, погибнет.

— Откуда у тебя такая уверенность, что она будет с ним несчастна?

— Не знаю. Ничего я не знаю!.. Но я предчувствую беду, — выкрикнул Антонин. — Вы хотите, чтобы я радовался и бил в ладоши? Но поймите, я живой человек… Живой человек я! — Он опустил голову на руки, взлохматил волосы и сказал безнадежно: — А в общем это ни к чему. Я идиот. Круглый идиот.

Антонин надвинул фуражку до самых ушей и, не поглядев на Ярослава, вышел.

Он понимал, что нехорошо и несерьезно и как-то глупо все получилось, но понимал и то, что был бессилен бороться с горькой обидой, которую причинил ему Ярослав, сам того не желая. Возбуждение и гнев вырвали из него слова, каких в другое время он никогда не сказал бы. Ему казалось, что, высказав все, что в нем наболело, он перестанет мучиться. Но что он высказал? В чем убеждал? Собираясь с мыслями. Антонин припомнил все свои слова и выражения и пришел к выводу, что ровно ничего не сказал. Он испытывал боль — впору реветь или выкинуть что-нибудь отчаянное и нелепое.

Шатаясь по улицам безо всякой цели, он спрашивал себя:

«Неужели счастье покупается только ценой мучительства, терзаний и самоунижений?»

Его разгоряченное воображение бессильно было найти выход. Он не знал, как отвести от Божены беду. А он чувствовал, что над нею нависла беда. Над нею и над его собственным счастьем.

Как слепой, шел он по тротуару, наталкиваясь на встречных, не беря на себя труда извиниться перед ними. Дойдя до бойкого перекрестка, Антонин опомнился. Куда он идет? Зачем? И, резко повернувшись, зашагал обратно.

Ровно в десять Антонин Слива вошел в здание Корпуса национальной безопасности и поспешил в свою комнату. Ему предстояло идти с докладом к Ярославу Лукашу.

«И нужно же было так случиться, чтобы я попал в подчинение к Ярославу!» — подумал он, открывая дверь.

Антонин не мог себе представить, как сейчас войдет к Лукашу, как заговорит с ним. Он готов был, вместо предстоящего доклада, принять любое поручение, самое сложное, запутанное, смертельно опасное.

«Что ему! — рассуждал Антонин. — Он во всем потакает Божене, а до меня ему дела нет. Правильно говорят, что своя рубашка ближе к телу».

Он сел за стол, но тут же вскочил: время не ждало.

Поправив поясной ремень и застегнув воротник, он расчесал волосы, подошел к стенному сейфу и вынул папку с бумагами.

Перелистывая документы, чтобы удостовериться, что все они на месте, он только и думал о том, как Ярослав встретит его. Как он воспринял неприятный утренний разговор? Обиделся, конечно. Ну и пусть обижается. Другой на месте Антонина и не таких бы вещей наговорил. И Антонин еще не сложил оружия. Выберет подходящую минутку и выскажет все до конца. Пусть тогда Ярослав думает о нем, что ему хочется. И этого еще мало, это не все, на что Антонин способен. Пусть только пригласят его на свадьбу…

Он прошел по коридору и постучал в знакомую до каждого гвоздика и пятнышка дверь, обитую черной кожей. Никогда он не чувствовал себя так подавленно, так тягостно перед этой дверью, как сегодня.

— Войдите! — раздался голос.

Слива толкнул дверь.

Ярослав Лукаш широкими шагами ходил по кабинету. На его столе — ни одной бумажки. Внимательно посмотрев на Антонина, он протянул руку к настольной лампе и щелкнул выключателем.

«О чем он сейчас думает? — мучился Антонин, остановившись у приставного столика. — А что, если сейчас… да, вот сейчас продолжить наш разговор? Высказаться раз и навсегда, и пусть он переводит меня в другой отдел!»