Что может быть прекраснее любви? Романтичная и нежная, робкая и страстная, преданная и безответная… — каким разным бывает это чувство… Оно может дарить радость и причинять боль, но оно наполняет нашу жизнь смыслом и без него пусто в душе даже самого благополучного и преуспевающего человека

Маргрит де Моор

Серое, белое, голубое

Часть 1

1

Он каждый день встает в полседьмого. За несколько минут до будильника без какого-либо усилия открывает глаза и начинает медленно осознавать происходящее. Лежа неподвижно, ощущает привычные запахи, приятное тепло и, главное, положение кровати по отношению к окнам, двери и стенам спальни. Затем в его сознании всплывают детали: две изящные эротические гравюры Ирокейзу, что висят слева над головой.

Стоит ему только как следует прийти в себя, как подкрадывается обычное неясное беспокойство, заставляющее мозг работать. Он отметает назойливый вопрос о том, зачем он живет. Разве об этом он мечтал в детстве! Куда только что девается! Чушь, ерунда! Он никогда не представлял собой ничего особенного. Был мальчиком-отличником, каждую зиму проводил дома недели по три из-за тяжелой ангины. Нет, видно, что-то другое засело в голове.

Над шторами пролегла полоска света. За окнами еще тихо. Как пройдет сегодняшний день? Постепенно он вспоминает: кажется, ничего неприятного, на утро запланированы две операции, начало, как обычно, в восемь часов. В том и другом случае речь идет о неосложненной катаракте. Пациентам обоим за восемьдесят, но старики еще крепкие, решили вот починить себе глаза. Когда через час с небольшим я войду в операционную, один из них уже будет лежать на столе, укрытый простынею.

Пока мой ассистент вводит в плечо больного анестезию, мне подают халат и перчатки. Затем я сажусь на свое место возле операционного стола и вкалываю две прочные иглы: одну в верхнее, а другую — в нижнее веко. Установив клемму, которая должна держать глаз широко открытым, я протягиваю нить по верхнему краю слизистой оболочки. Между тем глаз, похожий на выкаченное око огромной мертвой рыбы, неотрывно смотрит на меня. Слегка дергая за нитку, я смогу в случае необходимости корректировать его положение. Теперь придвинуть поближе подставку с микроскопами: с одним работаю я сам, другой — для хирургической сестры. Она всегда по правую руку от меня, стоит в головах у пациента. Но вот подают ножницы, и я приступаю. Действуя фактически на ощупь, я контролирую ход операции с помощью аппаратуры. Микроскоп показывает, что насечки выполнены филигранно. Перетянув сосуды, я предупреждаю возможность кровотечения.

У него с детства было отвращение к крови. Всегда накануне Пасхи, в субботу утром, мать ловила и зажимала между колен самую жирную и крупную курицу-леггорн. Она была быстрая и решительная, его мать, а нож всегда точила заранее, на кухне, на кирпичном крае окна. Подбегает одна из сестренок и поднимает упавшую на кафельный пол голову, а сам он, минуту назад удалившийся с заносчивым видом, смотрит из своего угла во все глаза, как в подставленное ведро льется кровь, льется до тех пор, пока не перестанет биться обезглавленная тушка. «Хочешь добавки?» — бывало, спрашивал отец за обедом на следующий день. На что он утвердительно кивал головой и окунал жирные пальцы в миску с тепловатой водой, в которой плавали цветочные лепестки. Все время, что он себя помнит, он хотел стать врачом.

Ночной сумрак тает. Рядом с ним спит Нелли, положив под щеку кулак. Ему известно, что не только сейчас, в зыбком мареве пробуждающегося летнего дня, но и в непроглядные декабрьские ночи возле ее губ пролегает довольная складочка. Нелли еще вовсю спит и видит сны. Она уверяет, что ей снятся ее повседневные заботы, всегда лишь то, чем она была занята накануне.

«Я стояла на коленях и разворачивала возвращенный заказ, — рассказывает она. — Осторожно сняла бумагу и достала дорогую тарелку из цветного делфтского фарфора. На ней оказалась трещина».

Нелли, похоже, одно из самых незатейливых созданий на земле.

Сладко зевая, он возвращается к действительности. Итак, на сегодня довольно. Хорошо выспался, хорошо помечтал, отвел душу, сон позади, пора вернуться к своему привычному «я» и в собственный дом. Да, в свой дом. Когда-то им удалось весьма дешево сторговать этот скворечник. Подняв воротники повыше, они ходили вокруг него, ветер тогда дул с моря, в окна спальни, их было, правда, почти не видно из-за серо-коричневого камыша, устилавшего крышу. Но они уже тогда смотрели глазами будущих владельцев. Дом для семьи, которую только еще предстоит создать. Внутри старые шкафы, подвал, очаг с отличной вытяжкой. Ты не будешь одинок.

Теперь, когда их сыну без малого двадцать лет, Нелли снова пошла работать. Четыре раза в неделю она торгует; и особенно летом, в курортный сезон, деньги так и текут в ее беспечные руки. Возвращаясь домой после дня, проведенного в больнице, он медленно съезжает на машине по трассе Дёйнвэх. Подсвеченная витрина магазина Нелли виднеется внизу, у подножия дюны. Он останавливается на перекрестке у светофора как раз в тот момент, когда она открывает ее. Эрика она, конечно же, не видит. Слегка наклоняется вперед и осторожно берет в руки хрустальное блюдо.

— Я вас не слишком обременяю? — беспокоится покупатель.

— Нет, ничуть, — любезно отвечает Нелли.

— Оно правда единственное?

— Безусловно. Эта фирма никогда не торопится с поставками. Я удивилась, когда обнаружила его в последней партии.

Нелли открывает малиновую дверцу и выходит из-за прилавка, на ходу продолжая объяснять, и как раз в эту минуту все внутри освещается огнями с улицы. Она наклоняет корпус вперед.

Во сне она приваливается к нему, при этом смешно всхрапывает и, не просыпаясь, одной рукой обнимает его за плечо. Он знает, что она, даже когда спит, чувствует время и не меньше его следит, чтобы утром он в нужную минуту освободился из ее объятий.

Что это за встроенный механизм управляет мной? Я с первого взгляда ощутил потребность следовать ее невозмутимой поступи. И теперь она заведует бельем, обустраивает дом, собственноручно белит стены и оклеивает их обоями.

«Как ты смотришь на то, чтобы провести отпуск на Дордони[1]?» — спрашивает она во время ужина при свечах. Он прижимается небритой щекой к ее лицу, отвечая на ее уверенный тон молчаливым благодушием. Многие годы они спят вместе. Он и понятия не имеет, какого размера носит носки. Уходя на работу, ему самому приятно бывает сообщить ей, своей первой любви, во сколько вечером он думает вернуться домой. Ей даже не нужно спрашивать.

Его дом, сын. Уже двадцать лет жена пытается развести сад на верхушке дюны. Она разравнивает почву и раскладывает на ней бурый навоз. С выражением терпения и в то же время сдержанной ярости на лице она вбивает колышки и сажает розы, которые по идее должны цвести по два раза в год. Однако ничто не держится здесь дольше одного лета.

Как это ей удается убедить его, что с их сыном все в порядке?

Если тебе непременно нужны цветы, Нелли, на этом истерзанном ветрами холме, пониже наклоняйся, поверь мне, я прожил всю жизнь в этом поселке, наклоняйся низко-низко, до самой земли, и тогда ты увидишь их, скромные звездочки лютиков.

Полседьмого. Срочно пора подниматься.

2

Он идет в ванную и принимает душ. Затем ставит кофе, съедает пару бутербродов, а когда открывает дверь на террасу, на руки ему падают капли, и от этого вспоминается гроза, что была под утро. Что ж, очень вовремя. Последние несколько недель весь поселок изнемогал от невыносимой жары. Он прислоняется спиной к влажной стене и оглядывает окрестности, прилегающие к дому: вон церковь, ратуша, гостиничные здания, голубая табличка-указатель, на которой написано «К морю». Все вдруг как-то переменилось, замерло в заброшенности под прохладным, затянутым тучами небом, словно игрушка ребенка, который, утомившись, наконец улегся спать. Он поеживается от озноба, но настроение у него отличное. Жара спала, а вместе с ней ушло и то неясное неприятное чувство, какое-то раздражение, которое, как он вспоминает, витало в поселке уже давно, не только это лето.