Д. Г. Шеваров

Двенадцать поэтов 1812 года

СВЕРТОК ВРЕМЕНИ

Несколько лет назад в отделе редких книг Уральского федерального университета мне посчастливилось прикоснуться к изданию, которое держал в руках юный Пушкин. Оно находилось в библиотеке Царскосельского Императорского лицея, а после революции вместе с другими лицейскими книгами оказалось на Урале.

Антология «Собрание стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» вышла в свет весной 1814 года (вот когда слово незабвенный навсегда прилепилось к 1812 году). Война с Наполеоном еще не была окончена, наши войска только подходили к Парижу, когда это издание уже печаталось в только восстановленной типографии Московского университета.

До сих пор идут споры о том, кем было составлено «Собрание стихотворений…» — князем Николаем Михайловичем Кугушевым^[2] или Василием Андреевичем Жуковским, или тем и другим вместе.

В книге — сто пятьдесят три стихотворения без малого семидесяти поэтов. Заглянув тогда в оглавление, я обнаружил, что мне знакомы имена лишь десяти поэтов, а о других я даже не слышал.

Можно оправдать свое неведение тем, что раз эти другие забыты, то не иначе как забыты «заслуженно». Что ж, в этом есть, наверное, своя жестокая правда: немногие сочинения в «Собрании стихотворений…» дотягивают до уровня Батюшкова или Жуковского. Но ведь это было очевидно и тому, кто составлял сборник в 1814 году, а он все-таки поместил в свою антологию не только шедевры, но и просто стихотворные опыты тех литераторов, кто пережил войну и оставил о ней свои поэтические свидетельства. Подход к стихам у составителя был явно не цеховой, не исключительно литературный, а скорее источниковедческий. Свою задачу он видел в том, чтобы по горячим следам собрать наиболее полный свод поэтических откликов на события Отечественной войны.

Появись антология несколькими годами позже, такая «неразборчивость» составителя вызвала бы только раздражение. Никита Муравьев в связи с выходом в 1817 году книги А. А. Писарева^[3] возмущенно писал матери: «Нельзя вообразить себе такое бесстыдство! Он хвалит всех стихотворцев, которые воспевали 1812 год…»^[4]

Да, написанное ими не равноценно, но сегодня нам было бы стыдно расставлять литературные оценки произведениям, созданным двести лет назад в обстановке войны.

Поэзия той эпохи со всем, что в ней было пафосного и незатейливого, трагического и шуточного, как ничто другое, дает нам возможность услышать голоса, интонации людей Двенадцатого года, представить их внутренний духовный облик. Философ Алексей Степанович Хомяков (а он был и поэтом, и историком) говорил: «Нужна поэзия, чтобы узнать историю, нужно чувство художественной, т. е. чисто человеческой истины, чтобы угадать могущество односторонней энергии, одушевлявшей миллионы людей»^[5].

Вот почему в моей книге рядом с Вяземским — мало кому ведомый Николай Остолопов, рядом с Жуковским — полузабытый поэт и ученый Андрей Кайсаров, а рядом с Батюшковым — Иван Петин, от которого сохранились всего несколько стихотворений, рядом с Гнедичем — Александр Чичерин, чьих поэтических опытов до нас и вовсе не дошло…

Моя книга не имеет стройности научного исследования. Это «собранье пестрых глав», в которых я стремился хоть на несколько мгновений воссоздать для читателя атмосферу Двенадцатого года. Мне хотелось, чтобы эта книга была не о литературных отношениях, а о друзьях и дружестве. О том, что раньше называли «дружескими узами». О том, как эти узы спасали людей в одну из самых драматических эпох всемирной истории.

Испытываю вину перед своими героями: я был внимателен к ним далеко не в равной степени. Одних я чувствую и понимаю как своих друзей. Увлекаясь, спешу за ними, боясь потерять их из виду, вспоминаю о них чуть не в каждой главе. С другими я лишь раскланялся, отдал им должное, и мы расстались добрыми знакомыми. Третьи мелькнули на горизонте повествования и тут же растаяли…^[6]

И как-то само собой получилось, что главным героем в моей книге стал Константин Батюшков. Думается, что не только его самый близкий друг Николай Гнедич, но и все поэты 1812 года приняли бы это как должное. Именно Батюшков соединил их в тот «сонм друзей бесценных», о котором писал Жуковский в «Певце во стане русских воинов».

Батюшков имел редкий дар сближать людей разного звания и состояния, сопереживать каждому в радости и горе. Рядом с ним невольно хотелось «нравственно обняться» (так писал в письме своему товарищу Юрий Казаков в конце XX века). «Нравственным братством» назвал батюшковское сообщество литераторов Петр Андреевич Вяземский.

Дружбе невозможно научить. Но еще в детском возрасте можно поддержать, «воспламенить», как говорили в XVIII веке, эту заложенную в человеке способность. В Батюшкове воспламенил эту способность его двоюродный дядя Михаил Никитич Муравьев, руководивший обучением великих князей Константина и Александра. (Вообще, это удивительно: у императора Александра I и лучшего поэта его эпохи Константина Батюшкова был один наставник!)

Когда вскоре после Отечественной войны Батюшков тяжело заболел, это стало несчастьем и для его товарищей, и для всей нашей словесности. Дружеский круг распался, и ничего подобного в русской литературе более не появилось, хотя выражение «круг поэтов» стало штампом отечественного литературоведения. Под кругом стали понимать группу «второстепенных» стихотворцев, чуть ли не эпигонов, сплоченных вокруг какого-либо выдающегося поэта.

«Любить отечество и вечно быть друзьями», — завещал своим товарищам умерший двадцатилетним Андрей Тургенев. Если бы в 1812 году они остались дома, их никто бы не осудил, но эта завещанная нераздельность двух чувств — любви к родине и солидарности с друзьями (как же так — они идут воевать, а я останусь в тылу?!) — вела русских поэтов на поля сражений.

В армейском строю поэты выглядели порой не очень браво: неловкий и вечно простуженный Жуковский, близорукий и мешковатый Вяземский, прихрамывающий и рассеянный Батюшков, собиравший незабудки на поле боя…

Но как ценили поэтов наши генералы! (Ведь и сами были не чужды поэзии, а некоторые и пробовали себя в стихосложении.) Хотя, казалось бы: куда надежнее в военное время иметь адъютантом опытного офицера, четкого профессионала, который не будет витать в облаках. Но генералы упрямо брали в адъютанты мечтательных поэтов. Впрочем, поэты, тогда еще совсем молодые люди, могли не только писать стихи и мечтать, но и судить о жизни и смерти с той мудростью, какая не всегда дается и старикам.

«Что теряем мы, умирая в полноте жизни на поле чести, славы, в виду тысячи людей, разделяющих с нами опасность? — размышлял Батюшков. — Несколько наслаждений кратких, но зато лишаемся с ними и терзаний честолюбия… Мы умираем, но зато память о нас долго живет в сердце друзей, не помраченная ни одним облаком, чистая, светлая…»^[7]

Под созвездием полководцев служило созвездие поэтов. В адъютантах у Милорадовича были Петр Вяземский и Федор Глинка. Правой рукой Багратиона был Сергей Марин. При главной квартире, рядом с Кутузовым, служили Кайсаров и Жуковский. Весь Заграничный поход Константин Батюшков прошел рядом с легендарным генералом Раевским.