Жена швейцара, видимо, позавидовала мужу, который, не прилагая труда, извлекал себе дань из моего кошелька, и заявилась ко мне жаловаться на супруга. «Этот старый хрыч, – сказала она, – тратит все ваши деньги на свое ненасытное брюхо, и ему плевать, что жена у него ходит голодная. А кстати, что касается шрамов, которые он выдает за следы ранений, якобы полученных на войне с французами, то, заяви она в полицию, откуда у него на самом деле эти шрамы, он бы у нее давно уже сгнил в тюрьме». Я подумал, что лично мне нисколько не мешает, если этот патриот будет ходить на воле, умножая собой число законопослушных жителей Берлина, и решил успокоить завистливую супругу, наградив и ее половиной марки.

Фрау Мункель терпеть не могла швейцара, который вечно посылал ее кружным путем, к входу для прислуги, когда она приходила домой с полными сумками, и из себя выходила, поминая его жену, которая, по ее словам, ведет себя неприлично, пользуясь доверчивостью таких людей, как я, и жалуясь им на свою бедность. По мнению фрау Мункель, те деньги, которые я даю этим двум вымогателям, лучше было бы отдать Отечеству. И в результате в один прекрасный день она вошла ко мне с сообщением, что меня срочно хотят видеть две весьма важные дамы. Я подумал, что, возможно, Бригитта Шиммерманн приехала по каким-то своим делам в Берлин и решила осведомиться о моих делах, но ведь фрау Мункель сказала «две дамы» – кто же тогда вторая? В другое время мне, наверно, и целого дня не хватило бы перебрать все те мысли, которые теперь мгновенно пронеслись в моей голове. Я поочередно подставлял себе каждую знакомую мне женщину на роль спутницы Бригитты Шиммерманн и, перебирая их одну за другой, вдруг сообразил, что давно не подстригал бороду, – как же я предстану перед такими важными посетительницами? Так я терял время в пустых терзаниях, пока фрау Мункель не вернула меня на землю вопросом, что ответить этим дамам? «Пусть войдут», – сказал я.

Вошедшие женщины оказались мне совершенно незнакомы. Они ровно ничем не отличались от всех прочих женщин Берлина, хотя вели себя так надменно и напыщенно, словно сам Всевышний призвал их к исполнению некой особой миссии. Я не мог понять, что заставило фрау Мункель назвать их «важными дамами» и зачем они ко мне пожаловали. Затем, однако, одна из них сказала: «Господин наш, разумеется, слышал, как искусно пропаганда наших врагов соблазняет умы жителей завоеванных нами территорий, порой ухитряясь даже внушить им, будто это мы, то есть немцы, затеяли эту войну. Несчастные люди не видят нашей правоты, то есть правоты Германии, и поэтому мы, то есть я и мои подруги, основали Общество Пропаганды Немецких Ценностей на Завоеванных Территориях для публикации брошюр, которые разъясняли бы им эту нашу, то есть немецкую, правоту. Господин наш может подумать, что эти наши публикации – та же пропаганда, только иного направления, но на самом деле совсем наоборот, то есть это отнюдь не пропаганда, а всего лишь стремление разъяснить этим несчастным людям, что теперь, когда они с нашей помощью сбросили с себя ненавистное иго царизма, они должны понять, то есть должны ощутить, если не сами, то с помощью нашего пропагандистского, как господин его называет, материала, что им выпала великая удача, поскольку с нашей помощью, то есть с помощью нашей победоносной армии, им удалось теперь подняться до уровня людей, находящихся под защитой Германии, то есть Германия относится к ним теперь со всей возможной благожелательностью».

По ходу этой речи она то и дело посматривала на свою спутницу – не подхватит ли вторая то, что начала первая. Но не успела та раскрыть рот, как первая торопливо продолжила сама: «А поскольку Германия продолжает завоевывать другие страны, и, стало быть, количество завоеванных ею стран продолжает расти, то есть все больше и больше стран находят себе укрытие и защиту в тени немецкого оружия, то соответственно растет и потребность в публикации все большего количества брошюр, то есть брошюр, призванных разъяснить правоту нашего дела, а для публикации такого количества брошюр необходимы соответствующие средства, и потому мы, то есть я и вот эта моя подруга, взяли на себя труд обратиться ко всем, кому дорого наше правое, то есть немецкое, дело, поддержать идею внедрения идеи немецкой правоты в сердца жителей завоеванных нами стран путем пожертвования небольшой суммы денег».

Так говорила эта дама-основательница, меж тем как ее подруга изо всех сил старалась ей помочь, то энергично кивая головой, то издавая некие отрывистые звуки, будто поперхнулась хлебной крошкой.

Я дал им, сколько уж дал, они поблагодарили и ушли, однако с этого дня ко мне потянулась нескончаемая череда других таких же дам-основательниц, этаких габаев[54] женского пола, только не синагогальных, а христианских, притом самого разного вида: та высокая, та низкая, эта рябая, а эта хромая, одна стройная, другая горбатая, некоторые красавицы, а некоторые дурнушки – нос, как ручка у кружки, а про иных так вообще не поймешь, то ли дама беременна, то ли просто располнела со временем. Которые поодиночке взбираются по лесенке, а которые заявляются целой толпой, но у всех одна песенка: гони денежку, дорогой! Та едва ворочает толстым языком во рту, а эта прямо-таки изрыгает «голосом тонкой тишины»[55]: мол, во спасение Германии и ради наших солдатиков денег, господин, денег, и побольше! Одна из этих почтенных дам даже записала меня в почетные члены своего общества. Да обретут они на том свете воздаяние за все мои «патриотические» подаяния. А ведь я и себе-то, с трудом великим, еле-еле зарабатываю на жизнь. Если потрачу грош на что-нибудь одно, должен этот грош сэкономить на чем-нибудь другом, а цены-то все растут, и деньги, пока идут от издателя ко мне, буквально тают по дороге, а тут, пожалуйста, – заявляются ко мне эти почтенные дамы и требуют дать им денег в помощь нуждающейся Германии. А времена сейчас военные, каждый, у кого требуют денег в помощь Германии, а он этих денег не дает, тем самым дает повод для пересудов и подозрений, что «этот», мол, явно не предан нашей Германии всем своим сердцем. Если же пожалуется жертвователь, что уже руки у него ослабли от столь частых пожертвований, тут же придут к нему сестры из Красного Креста и вылечат ему руки, чтобы мог давать снова. До того дошло, что как-то раз, вернувшись с обеда, я застал у себя в комнате хозяйку и патронессу одного из этих патриотических обществ, которые дружными усилиями водружали над моей кроватью портрет маршала Гинденбурга – в знак благодарности за мою неистощимую щедрость.

Я уже рассказывал, что мои земляки – галицийские евреи, перебравшиеся в Лейпциг, – назвали когда-то свой молитвенный дом именем Гинденбурга в знак того, что победили других своих братьев, галицийских же евреев, столь же решительно и смело, как Гинденбург своих врагов на поле битвы. Я же ни с кем не воюю, а что касается побед, то лучше бы мне победить свои дурные привычки, – и тут мне вешают над кроватью портрет Гинденбурга!

В бытность мою в Лейпциге я сошелся с господином Кенигом. То был человек по-своему замечательный – добрый, приятный и к тому же умелец, благословен был золотыми руками, все, что ни делал, выходило у него как произведение искусства, даже буквы нового ивритского шрифта – хоть Ицхаку Митттелю они не нравились, но наборщики в типографии были от них в восторге. И вот однажды этот Кениг нарисовал для меня картину: Стена Плача в Иерусалиме, ряды и ряды древних камней и женщина стоит, заломив руки над головой. Надо сказать, что господин Кениг ни разу в жизни не бывал в Стране Израиля и никогда не видел Стену Плача, – то, что он нарисовал, было подсказано ему воображением, а ведь в отношении Святой земли никакого воображения недостанет, его даже для обычной реальности недостаточно. Но в ту ночь, когда, войдя в свою комнату, я обнаружил там Гинденбурга, который взирал на меня со стены над кроватью, я извлек из чемодана изображение Стены Плача кисти господина Кенига, поставил его перед собой, сидел на кровати и смотрел на него. Сидел и смотрел, и мне казалось, что как будто бы сам Всевышний, благословен Он, смотрит на меня в эту минуту и думает, что надо бы вернуть меня в Господень град Иерусалим, только не пришло пока, видимо, время этого человека, ибо многие беды и тяготы еще предстоят ему впереди.