И затем Дурново снова настаивает, что даже если война для России будет победоносна, все-таки ей не миновать социалистического движения. Разница лишь в том, что в случае победоносного окончания войны движение будет подавлено, да и то «по крайней мере пока до нас не докатится волна германской социальной революции». «Но в случае неудачи, возможность которой при борьбе с таким противником, как Германия, нельзя не предвидеть, социальная революция в самых крайних ее проявлениях у нас неизбежна. Как уже было указано, начнется с того, что все неудачи будут приписаны правительству. В законодательных учреждениях начнется яростная против него кампания, как результат которой в стране начнутся революционные выступления. Эти последние сразу же выдвинут социалистические лозунги, единственные, которые могут поднять и сгруппировать широкие слои населения: сначала: черный передел, а за сим и общий раздел всех ценностей и имуществ. Побежденная армия, лишившись к тому же за время войны наиболее надежного кадрового своего состава, охваченная в большей ее части стихийно общим крестьянским стремлением к земле, окажется слишком деморализованной, чтобы послужить оплотом законности и порядка. Законодательные учреждения и лишенные действительного авторитета в глазах народа оппозиционно-интеллигентские партии будут не в силах сдержать расходившиеся народные волны, ими же поднятые, и Россия будет ввергнута в беспросветную анархию, исход которой не поддается даже предвидению». Вывод Дурново: необходимо поскорей расторгнуть союз с Англией и привлечь к франко-русскому союзу Германию.

Но Дурново оказался в меньшинстве. В русской прессе, не только правительственной, но и в некоторых органах либеральной печати, в Государственной думе, в главном штабе первое — воинственное — течение проявлялось с каждым месяцем все ярче. Конечно, целый ряд компетентных лиц знал о неготовности русской армии, о полном несоответствии своему назначению военного министра Сухомлинова и всего министерства, о безобразном хозяйничаньи безответственных элементов, о подозрительном окружении Сухомлинова, о невозможности даже предположительно назвать сколько-нибудь талантливого будущего главнокомандующего. Но обо всем этом и не все тогда знали в полной мере и просто не желали это продумать до конца. Существование Антанты гипнотизировало очень многих. Кто одолеет такую силу?

Совсем уже близкие и доверенные люди на верхах знали о 9-й конференции между начальниками штабов союзных армий Жилинским и Жоффром, происходившей в августе 1913 г., и в общих чертах знали также, что, ввиду увеличения германских военных сил по закону 1913 г., на Россию возлагается обязательство сконцентрировать свои силы так, чтобы уже на 16-й день после начала мобилизации вторгнуться в Восточную Пруссию «или идти на Берлин, взявши операционную линию к югу от этой провинции» (статья 3 протокола 9-й конференции). Кое-кому на верхах армии и в правительстве было известно также со времени этой секретной конференции, т. е. с августа 1913 г., а в Думе и в более широких кругах стало известно с первых месяцев 1914 г., что французы потребовали, во имя ускорения концентрации русских войск, проложения целого ряда новых железных дорог (удвоение линии Барановичи — Пенза — Ряжск — Смоленск, удвоение линии Ровно — Сарны — Барановичи, удвоение линии Лозовая — Полтава — Киев — Ковель, постройка двухколейного пути Рязань — Тула — Варшава. Еще до 9-й конференции, тоже по требованию французского штаба, был учетверен участок Жабинка — Брест-Литовск и построен двухколейный путь Брянск — Гомель — Лунинец — Жабинка). Наконец, Жилинский обязался пред Жоффром, что в Варшаве уже в мирное время будут значительно усилены войска для создания большей угрозы и привлечения к русской границе большего числа германских войск. Все это было, конечно, известно и в Германии: дело наблюдения за Петербургом было организовано в Берлине очень хорошо, да и положение вещей и обычаи и нравы в русском военном министерстве были таковы, что едва ли потребны были очень уж напряженные усилия, чтобы находиться в курсе русских военных секретов.

По заданиям, вытекавшим из решений 9-й военной конференции, выходило, что Россия и Франция выступят не так уж скоро; во всяком случае в 1914 г. они еще не могли быть готовы. И это обстоятельство тоже могло быть аргументом в пользу того мнения, что Германия сильно рискует, откладывая дело, так как время работает против нее. Если в самом деле русская концентрация и мобилизация ускорятся, — придется считаться с угрозой на восточной границе, настолько сильной и непосредственной, что нужно будет отказаться от сосредоточения всей своей армии в первые недели войны против одной Франции. А если так, — весь план Шлиффена рассеивался, как дым. Надо было решать и решать немедленно. «В это лето свершится судьба» (in diesem Sommer wird Schicksal), — недвусмысленно писал публицист Максимилиан Гарден весной 1914 г. Он был одним из тех, которые тогда больше всего подстрекали германское правительство к роковым решениям, дразнили Вильгельма его миролюбием, торопили события. После разгрома Германии и после революции это не помешало тому же Максимилиану Гардену выступить, как ни в чем не бывало, в позе карающего пророка, против низвергнутого Вильгельма и его генералов и против германского милитаризма.

Никогда так не были обострены отношения между Германией и Россией, как после утверждения в Константинополе миссии Лимана фон Сандерса; никогда такого раздражающего и воинственного тона не наблюдалось во влиятельной русской и германской печати.

Никогда за все свое царствование Вильгельм не был так близок к окончательному решению, как именно с конца 1913 и с первых месяцев 1914 г. И никогда в Петербурге так не шутили с огнем, как именно в эти месяцы

4. Напряженное состояние в Европе в первые месяцы 1914 г

Уже с весны 1913 г. французский посол в Берлине Жюль Камбон (брат лондонского посла Франции Поля Камбона) писал своему правительству весьма тревожные донесения. Празднование столетнего юбилея освобождения Германии от Наполеона (1813–1913) превращалось в непрерывную антифранцузскую демонстрацию, причем населению внушалось, что, может быть, опять скоро придется воевать с тем же наследственным врагом. Военный французский агент полковник Серрэ доносил, что германское правительство возмущено возвращением Франции к трехлетней воинской повинности и что в Германии считают это провокацией и грозят возмездием. Он настаивал, что «общественное мление» в Германии не простило императору его испуга и отступления в агадирском деле и что вторично так поступить императору уже не позволят.

6 мая 1913 г. Жюль Камбон уже определенно настаивает на неизбежности и близости нападения со стороны Германии и передает слова начальника штаба фон Мольтке: «Германия не может и не должна дать России времени для мобилизации… Нужно начать войну, не выжидая, чтобы круто раздавить всякое сопротивление». Наконец, в ноябре 1913 г. последовал многозначительный разговор в присутствии начальника германского штаба Мольтке между Вильгельмом и королем бельгийским Альбертом I. Альберт был очень взволнован тем, что услышал. Германский император заявил, что война с Францией неизбежна, что успех Германии в этой войне безусловно обеспечен. Мольтке, с своей стороны, сказал, что война не только неизбежна, но и необходима. Эта откровенность с бельгийским королем объяснялась, конечно, желанием позондировать почву: будет ли Бельгия сопротивляться, если немцы войдут в нее, направляясь, согласно плану Шлиффена, к северной незащищенной французской границе. Альберт немедленно дал знать об этом разговоре французскому правительству. Среди всех причин, которые все больше и больше гнали Вильгельма II к войне, была и еще одна, указанная выше; Жюль Камбон даже склонен в своих донесениях преувеличивать ее роль: Вильгельм II боялся все растущего влияния кронпринца, в котором пангерманисты и военные верхи видели истинного своего представителя. Это обстоятельство, личное, третьестепенное, совсем побочное, все же могло влиять в том смысле, что император нашел для себя целесообразным выступить открыто в роли воинственного политика.