Кажется, что все кричат: «За мной!», Григорий Иванович нам с Женькой, я - Пончику, а Пончик сам себе.
…Сама собой увяла, свернулась наша атака. Лежим, прижимаемся к земле и потихоньку начинаем отползать обратно к окопам. Какой-то сержант поднялся рядом со мной с пистолетом, повернулся к нам, потрясая руками:
- Вперед!
Но сейчас же опрокинулся на спину, каблуками царапнул землю и затих.
Снова мы в окопе. Сейчас у нас спокойно. Григорий Иванович уже давно прилип к биноклю. Молчит, не шевелится.
- Ну, что там? - время от времени спрашивает пограничник.
- Черт их знает. Посмотри-ка сам.
Пограничник фуражку прочь, как-то по-особому, по-своему смотрит. Кажется, навел бинокль прямо в землю за бруствером и медленно, медленно поднимает «цейс»…
Повернулся к Григорию Ивановичу, говорит только ему, но нам все слышно:
- Могут бросить танки…
Григорий Иванович опять за бинокль, долго неотрывно всматривается. Нагнулся к пограничнику:
- Где ты их увидел?
- Да вон пыльное облако. За деревней. Григорий Иванович плечами пожимает, удивляется:
- Но ведь все тихо… Не гремит…
- Ветер от нас. К ним ветер-то.
- Нет, не нравится мне эта тишина,- озабоченно говорит наш политрук.
С танками мы еще не встречались. Наслышались всякого, а вот видеть не видели. Где-то они на других участках прорывались. Иногда до нас доносил ветер их мощный звериный рев, грохот металла. Пограничник с ними встречался, но вспоминает об этом хмуро, неохотно.
Против танков у нас есть инструкции, отпечатанные типографским путем. Их называют «памятки». С ними спокойно. Ведь не как-нибудь от руки написано, а отпечатано в типографии. На листке все расписано, все указано.
У каждого из нас бутылки с самовоспламеняющейся жидкостью. Инструкция учит:
Танк идет на тебя, а ты замри в окопе, пригнись. Танк прошел, ты поднимайся и бей бутылкой ему в решетку, откуда выходят выхлопные газы. Бутылка разбивается, горючая смесь от соприкосновения с воздухом вспыхивает, проникает в решетку, растекается по всем щелям на броне, и танк горит. Экипаж выпрыгивает из люков, а ты только успевай стрелять. Вот и все.
Есть у нас еще и другие бутылки. В них бензин. К бутылке двумя резинками, словно аптечный рецепт к флакону, прикреплена длинная спичка, сплошь облитая серой. К ней прилагается терка. И дальше: пропускай танк через себя. Теркой - об эту большую спичку и скорей кидай бутылку в решетку. Такая спичка, пока летит, не гаснет. Бутылка кокается о бронь танка. Бензин вспыхивает, течет в щели. Танк горит. Вот и все.
Еще мы вооружены противотанковыми гранатами. Правда, у нее ручка короткая - далеко не закинешь. Да и сама очень тяжелая.
Помню, мы ехали в грузовиках к фронту и какой-то инструктор, длинноногий капитан в пенсне, показывая на гранаты пальцем (они покоились в раскрытом ящике) объяснил, что если такой гранатой угодить под гусеницы, то танку - смерть. Закрутится на одном месте, и все. Дальше клей на мушку танкистов.
- Только считайте секунды,- осторожно дотрагивается капитан до ящика.- «Раз», «два», а на «три» - скорее бросай. Не успеешь - рванет в окопе. Итог: общая братская могила.
Мы с уважением разглядывали ящик с гранатами, просили разрешения потрогать, но капитан отстранял наши руки, машинально взглядывая на часы. Потом пальцем указал, где примерно у этих гранат предохранительная чека и в какую сторону ее следует дергать.
Вблизи самой передовой нам раздали эти страшные гранаты. Неуклюжие, тяжелые. Сунуть их некуда. Только и думай: «Считай: «раз»… «два»…, а на «три» - бросай…» Но бросать пока некуда. Танки от нас еще где-то далеко. Иногда мы их слышим и только.
Вскоре все привыкли к этим «клюквам». Привязали к поясу на бечевках, вот так она и постукивала по нашим задам всю Белоруссию. Где уж тут «раз», «два»… «три»… Пограничник ею даже сахар колет, и никто не морщится.
Сейчас Женька отвязал свою, положил рядом, смотрит на Григория Ивановича:
- Ну, что там? Не движутся?
Политрук долго после бинокля трет глаза, пожимает плечами:
- Ничего не пойму.
- Да чего там понимать,- машет рукой пограничник,- подойдут, так и услышим. Послал бы кого за табаком.
- Нет, не нравится мне эта тишина,- хмурится Григорий Иванович и опять поднимает бинокль.
А нам тишина нравится. Мы переобулись, заново туго скатали наши шинели, щепочками, прутиками поскоблили сверху винтовки. Пограничник снял гимнастерку, вывернул наизнанку, исследует швы, от нас отворачивается, чертыхается.
Женька надоедливо просит меня описать, какой он есть. Дело в том, что у нас нет ни одного зеркальца. Мало кто догадался захватить из Москвы. Папиросы, иголки, нитки, носовые платки, теплые носки, конверты,- это все взяли, а вот про зеркальца забыли. Наверное, потому, что многим из нас нечего еще брить. У меня было Нонкино, круглое, да хряснуло в нагрудном кармане после первого ползанья по-пластунски. Так и у остальных.
Правда, есть зеркальце у Григория Ивановича, но он почему-то упрямо не дает нам посмотреться: «Не девицы красные».
Мы уже давно не знаем, какие мы. И вот сейчас Женька просит меня описать словами, какой он есть. Не хочется говорить всю правду, и я сочиняю.
На меня смотрит Женькино лицо. Худое, грязное. Острые позеленевшие скулы и нетерпеливый вопрос в запавших красных глазах.
- Ну? - спрашивает Женька. Я раздумываю.
- Ну? - переминается он и лихо сдвигает набок каску.
- Красивый,- решаюсь я.- Что-то в тебе есть.
- Как до войны?
- Еще лучше. Что-то мужественное. Лицо как на бронзовой медали.
Женька трогает подбородок, сокрушается: •- Жаль, не растут…
- Теперь ты меня,- прошу я.
Женька разглядывает меня, цокает языком.
- Вообще, что-то есть… Что-то такое есть…
- А что «что-то»?
- Глаза большие, Алешка. Круглые.
- Это у него от страха,- уточняет пограничник. Пончик просит Женьку описать и его тоже. Покорно моргает грустными глазами, трет полосы на щеках. Женька отказался, заявив, что у него не хватит красок достойно описать славного защитника Родины Пончика.
Я прошу зеркало у Григория Ивановича, он не слышит, увлекся биноклем. Пограничник тоже попросил. Ему политрук дал посмотреться и сейчас же отобрал, спрятал в карман: «А вы не красные девицы»…
- А он? - показывает Женька на пограничника. Григорий Иванович опять ничего не слышит, прилип к биноклю. Нарочно он, что ли?
Пограничник уселся поудобнее на дне окопа, изучает подметку сапога, ушел в воспоминания.
- В этих «джимми» в увольнение ходил. К Насте… Мы трогаем великолепные хромовые голенища.
- Н-н-да,- вздыхает пограничник,- когда началась война, я выскочил от Насти разогретый, без сапог… в одних часах…
- Перестаньте,- сухо говорит Григорий Иванович.
- Виноват, товарищ политрук.
Мне неловко. Женька по сторонам смотрит, а Пончик за штык спрятал лицо и на красной щеке долго качается тень штыка.
- Ну, значит, началась война,- косится на политрука пограничник,- И расстались мы с Настей. Ты слышишь, Григорий Иванович?
- Угу,- отвечает политрук,- слышу.
- Вот, значит, все бы хорошо, с мужем у ней развод намечался…- ты слышишь, Григорий Иванович?
Григорий Иванович кивает.
- Я ее сынишку на Первое мая к нам на заставу привел. На детский праздник. И командир заставы - тот ничего. Яблоко дал, спросил, когда ему в школу. Слышишь? Григорий Иванович?
- Угу.
- Ну вот, значит, как было…- он задумывается, рукавом натирает разбитый лакированный козырек своей зеленой фуражки.- Эту фуражку Настя любила примерять,- сообщает он и любовно нюхает подкладку.
-
- И то правда,- вздыхает пограничник и медленно, медведем пробирается вдоль окопа.
Вскоре вернулся. На голове - чья-то помятая каска. Попросил зеркальце у Григория Ивановича, полюбовался, сказал: