Взобрался Иван Бодрых на стол, встал рядом с оратором, протянул вперед растопыренные руки.

— Видали, братцы, во-о какие корявые. Крестьяне мы, вокруг земли маемся. Как, значит, покорпеешь над ней кормилицей, закорявеешь небось… А покажьте-ка вы руки…

С шутками и смехом взмыл над полком частокол корявых рук.

— Гляди, дядек, гляди!

Иван весело заулыбался.

— То-то я гляжу, будто и у вас руки корявые. Крестьяне, значит, вы?

— Крестьяне, дядек, крестьяне.

— Выходит, братья мы промеж себя, вы крестьяне, мы крестьяне, дети одной матери, сырой земли.

— Правильно! Верно!

— Жарь, дядек, жарь!

Широким жестом взмахнул Иван по полку. Сочью налился голос. Задрожали в голосе гневные нотки.

— Кого убивать идете? Братьев своих!.. Знать хотите, за что бунтуют? Земли помещикам не хотят отдавать, господ со своей шеи спихнуть хотят… Чья власть-то теперь, — господская! Свою власть хотим, мужицкую…

В сторонке, в пяти шагах от стола, растерянной кучкой жались офицеры. Вылетел из офицерской кучки злобный крик, прервал Иванову речь.

— Не верьте ему! Он бунтовщик!

Бодрых обернулся на голос, с усмешкой посмотрел на офицеров.

— Пусть-ка эти молодчики поднимут руки.

Сотни горящих злобой глаз еще тесней сдавили крошечную офицерскую кучку. Смотрят, ждут.

Бодрых засмеялся.

— Видали? Никто не поднимает. Ручки-то у их благородий беленькие, не натруженные, музулей-то у их благородий нет.

Стукнул Иван кулаком об кулак, сдвинул густые черные брови.

— Братцы, никак вам невозможно идти против своих!.. Сейчас я проходил Смоленкой, видал мужиков тамошних, как на покос собрались, — у кого коса, у кого вилы… Смотри-ка, чьи-нибудь отцы там или братья, ведь есть же и из вас которые из здешних мест. Какие ж это враги?

Высокий смуглый красавец офицер в два прыжка очутился у стола. Выхватил револьвер. Мимо головы Ивана Бодрых прожужжала пуля.

— А-а, сволочь!

Сверкнуло десяток штыков. Грузным мешком повисло на штыках тело красавца офицера. Широколицый солдат-оратор, до сих пор покойно и молча стоявший возле Ивана Бодрых, вдруг побледнел, выпрямился, взмахнул рукой.

— Всех на штыки!

Властно хлестнул по толпе жесткий голос оратора. Ударил в груди ближе стоявших. Бледная кучка офицеров сжалась в одно знобкое тело. Из кучки раздались два-три револьверных выстрела… И выстрелы, и предсмертные вопли затерялись в стоголосом реве солдат.

Бодрых молча ждал, когда все кончится. Выпрямился Иван во весь свой богатырский рост, трубой загремел над полком зычный Иванов голос:

— Товарищи! Я — Иван Бодрых, член штаба революционной советской армии, прислан к вам штабом. Я призываю вас от имени восставшего народа идти вместе с нами на господ, на помещиков, на капиталистов, на всех тех, кто целыми веками угнетал народ!.. Товарищи!..

Бодрых остановился. Со стороны Смоленки ветер донес орудийный гул.

— Товарищи, слышите? Это наши революционные полки бьют чехов!

Полк дрогнул.

— Ура!

От ближних рядов к дальним, по всему полку, по площади, по улицам, по всей деревне лилось-переливалось:

— Ура!

Широколицый оратор снова вскочил на стол рядом с Бодрых. В привычном ораторском жесте простер руки:

— Товарищи! Да здравствует советская власть! Да здравствует революционная армия! Спешим на помощь нашим братьям!

Когда Бодрых с двумя полками — со своим да с только что перешедшим колчаковским — входил в Смоленку, все было кончено.

По смоленским полям носились всадники Максима, ловили бежавших в одиночку и группами чехов, подбирали оружие убитых.

Иван послал вперед себя донесение в штаб о том, что к повстанцам присоединился полк регулярных войск.

На полных рысях полк Максима стороной обошел поляков и в тридцати верстах от Мариинского, в селе Знаменке, загородил им дорогу.

Кинулись поляки назад, — на Киселева с перешедшим к повстанцам полком наткнулись. Кинулись налево, — Иван Бодрых из пулеметов встретил, направо — Петр Молодых с Яковом Лыскиным дожидают…

Пометался польский отряд в железном кольце, потерял половину всадников и к вечеру положил оружие.

Глава восьмая

Счастье

Бронзовые дали безмолвны и загадочны.

В вечерней мгле поезд кажется огромным сказочным змеем.

Тихо позванивают рельсы, чуть лязгают буфера, осторожно пофыркивает паровоз.

В офицерском вагоне играют в карты. Казначей полка, невысокий, полный, с туго перетянутым животом, мечет банк. Не везет казначею. Несколько раз уходил в свое купе, открывал небольшой походный сундучок с казенными деньгами, вынимал пачки бумажек. Когда, захлопнув сундучок, выпрямлялся, в висках стучало от прилившей к голове крови, а кто-то невидимый успокаивал:

«Отыграюсь».

С равнодушным видом возвращался к игрокам, удваивал банк и проигрывал.

Загадывал на ту или иную масть, менял место и — опять проигрывал.

Молодой круглолицый поручик подливает себе и казначею вина.

— Ну и не везет вам, капитан!

Казначей вздрагивает полными женскими плечами, досадливо морщится.

— Не люблю, когда под руку говорят, вы же знаете об этом, поручик.

Поручик смеется:

— Сглазу боитесь?

— Бросьте, поручик, ерунду молоть!

— Нет, серьезно, капитан, я тоже боюсь, меня сколько раз девчонки сглазили.

Офицеры весело смеются.

— Ха-ха-ха! Сглазишь тебя, черта! Ты, Костя, скольких сам пересглазил.

Капитан хмурится, веселье других его только раздражает, — ну чему, глупцы, радуются.

Кто-то из молодых офицеров успокаивает:

— Ничего, капитан, от сглаза спрыснуть можно, — живой рукой снимет.

— Нечего снимать, уж все, разбойники, сняли, — пробует отшутиться капитан, — вот он вас самих спрыснет, Петрухин-то.

— Ой! — в шутливом страхе взвизгнул кто-то из офицеров.

На мгновение всем стало как-то не по себе, — знали, на какого опасного противника шли.

Мы с капитаном Тарасовым много этой сволочи на тот свет отправили, — мрачно буркнул казначей.

Начальник эшелона, высокий худощавый полковник, поспешил изменить разговор.

— Ничего, ничего, капитан, счастье изменчиво…

Веселый круглолицый поручик почтительно перебил:

— Как женщина, господин полковник.

— Вам, Костенька, лучше знать, — улыбнулся полковник. — Да, капитан, счастье изменчиво: сегодня с нами, завтра с вами. Постоянное счастье только у тех, кто веревку повешенного имеет.

Поручик Костя делает большие испуганные глаза.

— Что вы говорите, господин полковник? Не всунул ли мне кто в карман веревку повешенного, — мне так везет сегодня.

— Прикупите карту! — хмуро перебивает казначей.

— Пожалуйста, капитан. У вас четыре? Очень хорошо. У меня шесть.

Поручик загребает банк, весело заливается.

— Вы, Костенька, не смейтесь, — серьезно продолжал полковник, — у нас в триста девятом полку офицер был, чертовски везло. Так что вы думаете… — Полковник значительно оглядел всю компанию и слегка понизил голос: — Он на груди кусочек веревки от повешенного носил.

Капитана передернуло.

— Черт знает, что вы говорите!

— Ей-богу, я сам видал.

Поручик Костя весело подмигнул казначею.

— Вот бы нам, капитан, кусочек веревки, ма-лю-сень-кий кусочек.

— Тьфу ты, черт! Вам говорят, не люблю, когда под руку!..

…Со станции Балейской поползли черепахой. Шли с притушенными огнями, — в тридцати верстах, на станции Максюткиной, укрепились значительные силы повстанцев.

Чуть погромыхивает вагон, чуть позвякивают пустые бутылки на полу.

Капитану не везло по-прежнему. Еще не раз бегал в свое купе, открывал заветный сундучок с казенными деньгами. И каждый раз, как закрывал сундучок, сам себя успокаивал:

«Отыграюсь».

Капитана раздражает все больше и больше и веселье офицеров, и медленно ползущий поезд.

— Черт, тащится, как будто за смертью ползет.