— Да, да. — Бакалейщик расцвел от облегчения, и заулыбался, и закивал головой так энергично, что щеки у него затряслись. — Она уехала — должно быть, больше года назад, вскоре после того, как она… Вскоре после того…

Улыбка у старика внезапно погасла, и рот медленно приоткрылся, дряблой, темной дырой ужаса на старческом лице.

— Но вы же мертвы, мистер МакКензи, — прошептал он, пятясь, и держа дрожащие руки перед собой. — О Господи. Вы же погибли.

— Чтоб меня, чтоб меня, чтоб меня… трах-тара-рах! Он заметил испуганное женское лицо, и резко остановился, судорожно глотая воздух, как рыба на берегу.

Он уже давно тащился по разрушенной улице, то и дело сжимая кулаки, прихрамывая и шатаясь из стороны в сторону, и бормотал про себя этот привычный речитатив — так обычно читают «Богородица, Дева, радуйся», перебирая четки.

Кажется, не совсем про себя, подумал он.

Он остановился и, тяжело дыша, прислонился к мраморному фасаду Банка Англии. Он уже обливался потом, а вся его правая штанина после падения покрылась прожилками засохшей крови.

Колено пульсировало в такт с его сердцем, его лицом, руками, с его мыслями. Они живы. И я тоже.

Женщина, которую он так напугал на улице, разговаривала с полицейским; она обернулась, и указывала на него. Он тут же выпрямился, и расправил плечи. Сцепив зубы, он оперся на колено, заставив себя перенести вес на него, и браво зашагал по улице, строевым офицерским шагом. Последнее, чего он сейчас хотел — это чтобы его приняли за пьяного.

Вежливо откозыряв, он прошествовал мимо полицейского, вместо фуражки приложившись ко лбу. Полицейский растерянно на него посмотрел, и, кажется, собирался что-то сказать, но не решился — мгновение спустя Джерри уже свернул за угол и… исчез.

Начинало темнеть. В этом районе и в лучшие времена не бывало много такси — сейчас их не было вовсе, а у него, как на грех, больше не было денег.

Так, еще оставалась Труба. Если линии метро еще открыты, это был самый быстрый способ добраться до Бетнал Грин.

И, разумеется, он сможет выцыганить у кого-нибудь мелочи на проезд. Как-нибудь.

Пытаясь определиться, он помрачнел, и захромал снова. В Бетнал Грин он должен добраться еще до наступления темноты.

Здесь все так сильно изменилось… Как и повсюду в Лондоне.

Много разрушенных домов, частью отремонтированных, частью заброшенных; на месте других остались лишь почерневшие пустыри, или кучи щебня.

Воздух был наполнен холодной пылью, каменной пылью, запахами парафина и пищевого жира, и отвратительным едким запахом пороха.

На половине улицы не нашлось никаких указателей, а он был не так хорошо знаком с Бетнал Грин, чтобы знать, с чего ему начать.

У матери Долли он бывал в гостях всего два раза: однажды, когда они приехали, чтобы сообщить ей, что они с Долли сбежали и поженились — и, прямо скажем, та была не слишком этим довольна… фи, миссис Уэйкфилд! — но на лице изобразила хорошую мину, пусть даже выглядела при этом, как будто сосет лимон.

Второй раз, когда он подписал контракт с ВВС; он пришел один, чтобы рассказать ей… чтобы просить ее позаботиться о Долли, пока его не будет.

Мать Долли даже побелела. Она не хуже его самого знала, какова была средняя продолжительность жизни у летчиков. Но сказала ему, что она им гордится, и крепко держала его за руку — очень долго, прежде чем его отпустить — и на прощание сказала одно:

— Вернись, Джеремия. Ты ей нужен.

Он еще долго пробирался по улицам, огибая воронки, и спрашивая дорогу. К этому времени уже совсем стемнело, и на улице он больше задерживаться не мог. Правда, тревога немного улеглась, как только он стал различать предметы — хотя бы те, что были ему знакомы.

Близко, он был уже совсем близко.

А потом заревели сирены, и люди начали семьями высыпать из домов.

Толпа стиснула его со всех сторон, и поволокла за собой по улице, не столько силой еле сдерживаемой паники, сколько общими физическими усилиями.

Все кричали, люди призывали потерявшихся в толпе своих близких, регулировщики, размахивая факелами, выкрикивали направления — их плоские белые шлемы бледно светились в темноте, как шляпки грибов. Сквозь них, и над ними плыли звуки сирен воздушной тревоги — они пронизывали его насквозь, как остро заточенные проволочки, гнали его своими шипами вдоль улицы, заставляли таранить других, точно так же пронизанных страхом.

Их волна докатилась до следующего угла, и он увидел знакомый красный кружок с синей линией посередине, подсвеченный фонариком дежурного — прямо над входом на станцию метро. Его засосало внутрь, проволокло мимо неожиданно ярких огней, с силой швырнуло вниз по лестнице, и дальше, на платформу, глубоко под землю, в безопасность.

И все это время воздух наполняли людские возгласы, и жалобный вой сирен, едва приглушенный толщей земли над головой.

Внизу, среди толпы медленно перемещались дежурные регулировщики, оттесняя людей ближе к стенам, в туннели, подальше от края перронов.

Его прижало к какой-то женщине с двумя малышами, он взял из ее рук девчушку с округлившимися от страха глазами, и прижатым к груди синим плюшевым медведем — и начал плечом раздвигать толпу, прокладывая им дорогу. В устье туннеля он нашел небольшое свободное пространство, подтолкнул туда женщину, и снова передал ей девочку на руки. Губы у нее зашевелились, шепча слова благодарности, только он все равно ничего не слышал сквозь шум толпы, вой сирен, скрип и скрежет.

Внезапно чудовищный глухой удар откуда-то сверху сотряс станцию, толпа разом замолчала, и все глаза устремились на высокий сводчатый потолок у них над головами.

Тот был выложен белой плиткой, и все увидели, как между двумя ее рядами внезапно возникла темная трещина. Из толпы раздался общий вздох, заглушивший вой сирены.

Трещина, казалось, остановилось, как будто еще размышляя — и вдруг пошла зигзагами, разбегаясь между плитками во всех направлениях.

Он перевел глаза на тех, кто был внизу, под быстро расширяющейся трещиной — там были люди, которые еще спускались вниз по лестнице. Толпа внизу оказалась слишком густой и многочисленной, чтобы продвигаться вперед, все они застряли в одном месте — и вдруг в ужасе замерли.

А потом, где-то на середине лестницы, он увидел ее. Долли.

Она обрезала волосы, подумал он. Теперь они были совсем короткими, и завивались колечками, черные, как сажа — черные, как волосы у малыша, которого она держала на руках, прижимая к себе, пытаясь укрыть его от опасности. Лицо у нее было решительное, челюсти крепко сжаты.

Потом она слегка обернулась, и увидела его.

Лицо у нее на мгновение поблекло, побелело — а потом вспыхнуло, как зажженная спичка, и засияло от радости, ударившей его прямо в сердце, охватившей, словно жарким огнем, все его существо.

Наверху загрохотало еще сильнее — бумм! — крики ужаса из толпы стали еще громче, гораздо громче, чем сирены. Сквозь вопли он вдруг услышал дробный перестук капели, как будто пошел дождь — и из трещины наверху потоком хлынула грязь.

Он проталкивался к ним изо всех сил, но не мог даже тронуться с места, никак не мог до них добраться. Долли посмотрела вверх, и он увидел, как челюсти у нее словно окаменели, и взгляд загорелся решимостью.

Она оттолкнула мужчину, стоявшего перед ней, тот споткнулся, и отлетел на шаг, давя людей перед собой. Она резко опустила Роджера вниз, в маленькое освободившееся пространство, и, извернувшись всем телом, и поднажав плечами, швырнула мальчика через рельсы, на ту сторону — к Джерри.

Он успел увидеть, как она это делает, и уже напрягся, проталкиваясь вперед, стараясь дотянуться…

Маленькая мальчишечья голова ударила Джерри в грудь, как кусок бетона, сильно разбила ему лицо — голова его резко откинулась. Одной рукой подхватив ребенка, он отшатнулся назад, на людей, стоявших прямо за ним, пытаясь устоять на ногах, пытаясь найти опору… а потом толпа вокруг него почему-то расступилась — он, шатаясь, оказался один в открытом пространстве… колено под ним подломилось, и он, зацепившись за край рельсы, распластался на путях.