— Даже Северный Лев не стал бы сидеть под Смоленском, как сидит главнокомандующий Шеин. Это что-то новое, русское в военной науке, хотя я предпочитаю маневр и натиск. Смысл нашего сидения здесь один: мы — стена перед Москвой. Правда, я смею напомнить, что с августа этого года никому из иноземных воинов, даже полковникам и ротмистрам, не уплачено жалованье. Напомню также, что мы воюем здесь и кровь проливаем галлонами отнюдь не за красивые глаза короля Михаила. Говорят, у короля Владислава глаза намного красивее, шведско-польские глаза. Вот письма, которые подбросил он нам в лагерь: предлагает золото плюс месячный отпуск нам всем домой. Очень соблазнительные, скажу вам, условия, только нам не чужда еще дворянская честь, как не чужда она была моему файфскому родственнику полковнику Джорджу Лермонту и сотням и тысячам павших с ним и после него наших земляков.
Он обвел всех воевод и полковников присущим ему ироническим взглядом, а потом скептически поглядел на своего толмача из Посольского приказа, умудрившегося всю его речь, изобиловавшую Цицероновыми и Демосфеновыми красотами, элоквенцией и тонкостями, уложить в несколько неуклюжих и лапидарных фраз, сохранивших лишь скелет его «спича». Шеин ничего не понял, остальные и того меньше.
— Короче, — рек Лесли, — я за удар по обозу короля Владислава. Этот удар, предлагаемый нам главнокомандующим, будет таким же внезапным, безрезультатным и неприятным для далеко идущих целей короля, как и удар нашего лидера по Жаворонковой горе, где я оставил больше земляков, чем когда-либо за всю эту кампанию, если не считать роковой для нас день двадцать восьмого августа — по русскому исчислению.
Второго декабря Шеин назначил вылазку, но не для того, чтобы бить ляхов и громить их обоз, а в лес за дровами, без которых в лагере хоть ложись да помирай. По случайности, показавшейся весьма подозрительной полковнику Лесли, в лесу оказались польские жолнеры. Они напали на русских и их наемников и уложили не менее полутысячи.
Отбившись кое-как и прихватив немного дров, русские вернулись в лагерь. Лесли пошел прямо к Шеину.
— Измена! Измена! — сразу закричал он. — Нас предали! Нас ждали в лесу! Идем в лес, и я докажу это.
При этом он грозно и обличающе смотрел на полковника Сандерсона. Шеин дал себя уговорить и пошел с Лесли в лес. Пошли и Сандерсон, и Маттисон, и Шарль с крепкою охраной.
Лесли показал по следам на снегу, что поляки устроили в лесу засады, поджидая русских.
— Измена! — орал Лесли. — Кто-то дал знать королю, что мы пойдем сегодня в лес. И самое плохое, что это сделал один из наших, и я знаю, кто он!..
С этими словами Александр Лесли, горячая голова, повернулся к полковнику Сандерсону и всадил ему из пистоли пулю промеж глаз.
Обратно Шеин шел молча, опустив голову. Он не верил, что Сандерсон — изменник, хоть и не лежало у него сердце к этому сухому, надменному англиянину. Черное слово «измена» плодилось, яко вошь, в лагере, заползая заразой во все землянки, на все нары. Как всегда, на подозрении были иноземцы. Они первыми, самой собой, перебегали к неприятелю, зная, что ничем не рискуют, а наверное спасают свою шкуру. Король брал их на службу или отпускал домой. Шеин мог понять этих людей. Сандерсон, пожалуй, тоже мог бы перебежать к королю, но какая корысть ему затевать сложную и опасную измену, когда ляхи и так примут его с распростертыми объятиями? Измена? А про кого ему не наговаривали, кого из воевод и наемных офицеров не обвиняли в предательстве?! И Измайлова за глаза называли соглядатаем и изменником, его правую руку, и про Лесли говорили, что он приехал в Москву как «шпион» (есть такое немецкое слово, «шиш» по-русски).
Теперь Измайлов и другие воеводы будут добиваться, чтобы Шеин судил Лесли, и он сам бы, конечно, поступил бы так в другое время, хотя Лесли доказывал бы, что это дело до русских не касается, свои собаки грызутся — чужая не мешай. Не то время, не то. Иноземцы затеют бунт, перейдут скопом к королю…
Александр Лесли, этот шкотский немчина, объявленный на Москве князем Трубецким главным аглицким соглядатаем и подсылом, будущий герой и командующий войны против короля и монархии Великобритании, веско добавил:
— Мы здесь с русскими в одной лодке и не должны раскачивать эту лодку в бурю. Полковники иноземных полков рассмотрели под моим председательством просьбу главного воеводы об отсрочке выдачи денежного содержания нашим людям и по примеру моего незабвенного свояка Лермонта согласились ждать еще ровно месяц, хотя скажу откровенно, что понятия не имею, откуда русский Царь возьмет для нас деньги. Кампания явно затянулась, и счастье нам изменило. Но мы, шотландцы, верны нашему контракту.
Тянулся декабрь с вьюгами и метелями. Белыми снегами занесло стан Шеина. Когда улеглись метели и выглянуло ненадолго стылое солнце, ляхи ударили из пушек по русскому стану, перемешали снег с землею. Но снова в потемках завывали метели, снова пеленали они обнаженную землю, надевали на острог Шеина белый саван. Уже в декабре русские спилили и сожгли все деревья в своем остроге и почти все телеги и сани. В светлые короткие декабрьские часы собирали ратники по всему лагерю «чепуху» — так тогда называли щепу. Никогда и нигде еще не холодало и не голодало так русское войско, знаменитое своей несравненной со всеми прочими войсками выносливостью. «Чепуху» сожгли всю к крещенским морозам, стали уплотняться подразделения в землянках, а освободившиеся землянки разбирали на дрова. Появилось много обмороженных. Как-то в одной из нетопленых землянок ночью замерзла насмерть целая полусотня.
Цинга, знакомая смоленским сидельцам двадцать с лишним лет назад, снова косила голодных, лишенных свежей пищи людей.
Холодным и голодным обещало быть Рождество для иноземцев в лагере Шеина. Ропотом полнились их землянки. Король Владислав хорошо знал обо всем, что творилось в Шеиновке, приказывал за обедом докладывать ему, что едят сегодня москали и их несчастные наемники. Потоцкий и Радзивилл давно советовали ему направить Шеину универсал, или манифест, с предложением о капитуляции, но король дождался наиболее благоприятного часа, и вот этот час наконец наступил: скоро Рождество, душа жаждет мира и отдохновения, а чрево и глотка — обильных яств и питий!
Это во-первых. А во-вторых, надо посылать не грамоту Шеину, а две грамоты: одну — Шеину, другую — иноземцам, дабы вбить клин между временными союзниками, отринуть иноземцев от русских.
Так и поступил король. Парламентеры его величества подъехали к воротам полевой крепости русских, прямо к Шеиновке, и самый зычноголосый пан полковник прокричал вслед за трубным гласом:
— Слушайте! Слушайте! Слушайте грамоту его величества короля Речи Посполитой, короля Польши и Великого князя Литовского, грамоту достославному воеводе русской армии Михаиле Борисовичу Шеину и доблестным господам иноземным полковникам во главе с достославным князем Александром Лесли! Слушайте, слушайте!.. В канун Рождества Христова великий король наш желает видеть мир на земле и в человеках благоволение. Слушайте, слушайте!..
Еще одна хитрость короля: листы грамот, если передать безгласно, Шеин может утаить от воевод и полковников, а так пусть только попробует. Главное, чтобы иноземцы и русские узнали, что Шеин готовит им смерть, а король предлагает жизнь и свободу…
И заключительная королевская хитрость: вслед за оглашением грамоты польским герольдом по-русски, по-английски прочитал ее ротмистр королевской шотландской гвардии Ежи Лермонт!
Все эти хитрости разглядел Шеин, понял, какую смуту внесут грамоты короля в его окруженную полуразбитую армию. Подойдя к воротам, где столпились его воины, слушая герольдов, хотел он приказать стрельцам открыть огонь. Не по глашатаям короля, конечно, а в воздух, чтобы заглушить прелестные королевские слова и посулы за измену, но передумал, взглянув на лица стрельцов и иноземных рейтаров. А когда кончили глашатаи читать грамоты и воеводы и полковники стали рядить, кому брать листы за воротами, Шеин сказал, возвысив простуженный бас: