Кто-то шагнул из ночного мрака к Лермонту. При багровом свете костра он узнал Дугласа. Седовласый шкот впился в него своими острыми глазами. Лермонт и днем повил на себе его пристальные взгляды.
— Побереги себя завтра в бою, ротмистр! Мне не нравится твое лицо.
У Лермонта шевельнулись волосы на затылке.
— Чему быть, того не миновать, — тихо проронил он, пытаясь отогнать леденящую сердце жуть. А все-таки… где-то читал он в ученой книжке о fades Hyppocraticos — «лице смерти».
Его отец, капитан Лермонт, не верил во всякую чертовщину, а он, ротмистр Лермонт, и подавно не верит. К дьяволу твои пророчества, Дуглас!
Старый ведун-чернокнижник молча отступил во мрак, исчез.
По лагерю меж костров размашисто шагал с есаулами воевода Шеин. Высокая соболья шапка, полы собольей шубы, отороченной жемчугом, бьют по сафьянным сапогам, бряцает оружие. На груди вспыхивает золотом большой крест.
— А, ротмистр Лермонт! — прогудел он. Ротмистр поднялся, отряхивая пальцы от клейкой рыбьей чешуи, дожевывая жареного судака.
— Не хотите ли, милорд, рыбки откушать?
— Спасибо! Рыбки не хочу, — отвечал Шеин, вельми преславный воевода, — а желаю я, Егорий Андреевич, по древнему нашему русскому обычаю побрататься с тобой перед смертным боем. — Он перекрестился и обнял Лермонта. — Двадцать лет я тебя знаю. Был я у тебя заместо крестного отца под крепостью Белой, до коей отсюда рукой подать. Видать, сам Бог свел нас на ратном поле. Двадцать лет ты честно служил Руси великой, был верен присяге, а завтра утром твоей коннице снова предстоит жаркий бой. От твоих рейтаров зависит изначальный успех приступа… Верю — ты возьмешь город на саблю! Теперь, ротмистр Лермонт, ты мой названый брат… Знаю, знаю я тебе цену — за двадцать лет не научился ты, живя среди волков, по-волчьи выть, так и не мог перемочь свою прямоту, не покривил душой. Ступай за мной, брат, мы обойдем лагерь…
Отойдя от почтительно взиравших на него рейтаров, повернулся к Лермонту и негромко сказал ротмистру:
— Сдюжишь завтра, достанем Смоленск — быть тебе, брат, полковником Московского рейтарского. А пока принимай полк временно — многоболезненного Роппа я отправил в Москву. Совсем развалился старик, одряхлел. Сам, кстати, на тебя показал как на замену себе. Смоленская крепость — зело жесткий орех, не по зубам ему. На тебя вся надежда. Только вот что: Святейший велел тебе передать, чтобы бросил ты челобитные писать — не мешайся, брат, в государевы дела. И мой тебе совет: каждый сверчок знай свой шесток!
Шеин порывисто обнял ротмистра правой рукой, крепко стиснув плечо:
— Спасибо тебе, сын мой, за то, что подавил ты смуту в шквадронах. Иначе из-за предательства Черкасов совсем туго пришлось бы мне, хоть, к черту, осаду снимай!..
Воевода имел в виду прежде всего опасное брожение в рейтарском полку: получив приказ о новом решительном приступе на смоленскую крепость, рейтары заявили, что подчинятся приказу, только если им выплатят полугодовое жалованье, задержанное Трубецким в Москве. Наемники по опыту знали, что подобное требование всего лучше предъявлять в канун наступления. Но у Шеина денег не было, — он давно раздал все свои собственные деньги, надеясь возместить их, когда наконец раскошелится московский приказ. Лермонт, негодуя на своих рейтаров и сгорая от стыда за них, пожертвовал им все, что оставалось у него из трофеев, и тем спас положение — рейтары ворча согласились пойти на приступ. Черкасами же главный воевода называл малороссийских дворян, под покровом ночи сбежавших со своими полками из стана по той причине, что на их поместья напали крымцы, подговоренные ляхами, и эти поместья надо было, по их мнению, защищать в первую голову!
— Двадцать два года назад, — с горечью невыразимой сказал Шеин, — меня предал один смоленский дворянин — Дедишин. Ныне изменили малороссы! Теперь я слишком слаб, чтобы обороняться, — значит, надо наступать!
Он сплюнул в сердцах.
— А знаешь, кто подбил на позорное бегство украйных дворян? Трубецкой! Труба! Он испугался за свой Трубчевск, взятый нами, и прислал им гонца с известием о нападении крымцев на их поместья!
Всю свою жизнь Лермонт был солдатом. Soldier — это воин, нанятый за solidus — монету, по-латыни за жадованье. Почему же теперь ротмистр-наемник Лермонт был готов воевать бесплатно?
В тот вечер комендант Смоленска прошелся по городу со своими телохранителями. Седьмую неделю не выпекали в городе хлеб. Кончилась вся мука. Неделю назад убили последнюю корову, дававшую молоко. Когда ее убивали и разделывали на бойне под сильной охраной, солдаты падали на землю и вылизывали ее кровь. Три дня назад съели последнюю лошадь — коня коменданта. Обезумевшие от голода жолнеры копались, как собаки, в сорных ямах, грызли, рыча, протухшие, обглоданные кости. Собаки и кошки давно были съедены. Днем и ночью шла охота на последних крыс в крепости. Словно саранчой съедена была вся трава в городе, все листья на деревьях. Зараза ходила по городу. Смерть косила защитников крепости. Из них погибло уже больше половины. Как в Московском Кремле во время осады польского гарнизона, в Смоленском кремле началось людоедство. Жрали свежее мясо убитых. Два гусара засолили человечину в бочке. Коменданту пришлось повесить их. Еще пятерых людоедов, храбрых копейщиков, посадил он на кол. Он уже давно никого не расстреливал: берег порох и свинец.
Собрав военный совет, комендант оглядел изможденные голодом лица своих советников.
— Польская честь тому порукой, — сказал он собравшимся, — что я никогда не сдамся на милость врага. Шеин снова требует капитуляции. Он ее не получит. Когда мы с вами станем совсем умирать с голоду, каждый из нас съест свою левую руку, но сохранит правую, чтобы до конца защищать от врага наш польский Смоленск! Вот наш ответ русским!
Так ответили в 1573 году испанской армии Филиппа II осажденные жители голландского города Лейдена, самой могущественной армии в мире того времени. Но что скажет военный совет смоленского гарнизона в 1633-м? Комендант видел, что впервые в совете назревал раскол. У лучших полководцев Речи Посполитой, ее славных героев опустились руки. Уже вопрошали они свою совесть: а впрямь ли Смоленск с его годуновской крепостью, с русскими храмами и русской историей — польский город? А если нет, то стоит ли всем погибать — не в бою, а от голода, обороняя чужой город, защищая неправое дело?
Стратегема у Михаилы Борисовича Шеина была богатая: подвести подкоп под вторую башню к юго-востоку от Молоховских ворот, отвлекая внимание ляхов пушечным огнем и укрывая саперов нарочно насыпанным земляным валом, взорвать башню — и скорее в брешь брать Смоленск скорохватом. Подкоп провели успешно, положили мешки с порохом под стену и Грановитую башню, построенную Федором Конем. Но вот беда — не хватило «снарядов и зелья», Москва все не слала пушки и порох. А Лермонт ждал этого пороха как манны небесной, куда с большим нетерпением, чем двадцать лет назад спасительный обоз от Жигимонта III. За преступной медлительностью дьяков Разрядного приказа Лермонт угадывал коварную руку двоедушного князя Трубецкого. Говорили, что вся его сила в поддержке Святейшего патриарха Филарета, на всякий случай облагодетельствованного сбежавшими к ляхам Трубецкими во время его плена в Варшаве. Благодарность благодарностью, но неужели истинный Государь Руси не видел, куда гнет князь Трубецкой!..
— Берите весь остатний порох, — хмуро распоряжался главный воевода в своем шатре, стоявшем в середине стана. — Не сегодня-завтра Москва нам пришлет вдоволь этого зелья — серу, селитру, свинец, снаряд пушечный. Для Москвы небось стараемся! Должны же это там понять! — И вполголоса, подойдя к Лермонту, добавил только для него: — Люта месть боярская! Ну, погоди у меня, Труба окаянная! Я тебя на Лобное место на Красной вытащу!.. Да водку раздайте последнюю, — снова повысил он голос. А то православное воинство ропщет: не бывать без вина победе — без вина, мол, не наша вина!..