— Кто ты и кто он — раб твой Михаила Шеин? «Величается ли секира пред тем, кто рубит ею? — вопрошал святой пророк Исайя. — Пила гордится ли пред тем, кто двигает ею? Как будто жезл восстает против того, кто поднимает его!» Почему же Шеин в непомерной гордыне своей забывать смеет, что он лишь орудие царево? За то уничтожать должно его надменность и высокоумию его положить конец!
Царь гневно хмурил белесые брови, сопел мокрым носом. А Трубецкой, стоя перед ним, продолжал:
— Шеин метит в цезари, мечтает о всей полноте власти, стремится захватить казну, взять в свои руки сношения с иноземными Государями, порочит государя, уверяет, что мы плохо подготовились к войне…
Из брошенного в Смоленске снежка прикатило в Москву огромное снежное ядро, Филарет, зная цену Шеину, отмахнулся досадливо, а Царь, этот мозгляк и трус, никогда не подъезжавший близко к полю брани, однако же люто завидовавший народной славе своего первого полководца, завязал узелок на память, и такой узелок мог обернуться петлей.
Князь Трубецкой, называвший себя «государевым богомольцем», умел польстить Царю. Веря, что Филарет не жилец на этом свете, он первым из царедворцев перекинулся на сторону его венценосного сына, стал его наушником. Заботами князя Трубецкого Шеина давно оплели незримой паутиной сыска, доведенного до столь высокого совершенства в годы метлы и собачьих голов, в незабвенные времена опричнины, и отнюдь не утраченные с той грозной поры. Если при Иване Васильевиче сыск служил Государю против бояр, то при Михаиле Федоровиче князья-бояре взяли это оружие в свои руки.
Сам Бомелия, астролог и составитель ядов Царя Ивана Грозного, позавидовал бы неотразимой силе тех ядов, коими отравлял Трубецкой хилый мозг Царя Михаила.
— В народе, батюшка Царь, говорят, что из двух больших Михаилов на Руси государеву нужнее не тот, что на престоле сидит, а тот, что, подобно Михаилу Архангелу, мечом врага разит.
Слушал Царь, на редкой светлый ус наматывал. Вскипала в утлой душе ядовитая ненависть, мстительной изжогой жгла сердце.
— Нас погубит не враг, — как-то в редкую минуту упадка духа сказал Лермонту Шеин, устремив вдаль задумчивый взгляд, — нас погубят боярские неправды и московская волокита.
У хитрого Филарета хватало ума окружать себя не посредственностями, не бездарями и льстецами, а людьми, подобными Шеину. У сына его на это ума не хватало. Как всякое вознесенное к власти ничтожество, он предпочитал видеть вокруг себя людей не выше себя.
Видя, что Царь подобен воску в его беспощадных руках, Трубецкой открыл перед ним все свои карты:
— Злодей Шеин ждет только, пока скончается твой отец, Святейший Филарет, и падет Смоленск. Тогда он явится в Москву с армией, как победитель и любимец народа, и захватит твой трон, а тебя предаст лютой смерти!
И Михаил, подобно ветхозаветному Валтасару, перепугался: «Тогда Царь изменился в лице своем, мысли его смутили его, связи чресл его ослабели, и колена его стали биться одно о другое».
— Что же делать мне? — жалобно взмолился он.
— Жизнь Святейшего в руках Божиих, — почти шепотом молвил князь Трубецкой. — А судьба Смоленска в наших руках. Мы не должны дать Шеину победить и возвыситься. Он будет опозорен поражением, и тогда ты, Государь, примерно покараешь его!..
— Да посмею ли я поднять руку на него?!.
— Этого хочет небо. Смотри, Государь! — Трубецкой подошел к образнику, как бы наугад раскрыл тяжелую старинную Библию Царя. — Слушай, батюшка! Из книги пророка Даниила: «Затем он обратит лицо свое на крепость своей земли, но споткнется, падет, и не станет его». Это ли не знамение свыше!
Царь весь дрожал. Взгляд его был безумен.
Проезжая вдоль Болотной, видел Лермонт через головы толпы, как казнили по царскому указу фальшивомонетчиков.
На Филарета Никитича все чаще находило, что пора, давно пора позаботиться о спасении своей души. От имени сына издал указ всемилостивейший Государь патриарх, положивший конец исконному обычаю заливать горло фальшивомонетчикам их же расплавленною монетою. Отныне Государи велели не «платить злодеям той же монетою», а казнить их по-людски и по-Божески на торгу с другими ворами на плахе.
Но как только слег Филарет и ослабил бразды правления в своих сухих и жестких, как когти, руках, Трубецкой стал пугать Царя растущей опасностью от фальшивых монет, хотя злые языки на Москве судачили, что князь и сам не прочь умножить свои сокровища захваченными у фальшивомонетчиков деньгами. Да и только ли захваченными!..
И Царь, чьей августейшей рукой водила лапа Трубецкого, издал указ:
«…Но те воры нашей государской милости к себе не узнали, таких воров теперь умножилось и от их многого воровства по поклепным воровским оговорам многие простые невинные люди пострадали…» А посему указал Михаил снова заливать им горло расплавленными поддельными монетами.
Трубецкому была от этого дела троякая выгода: выказал он себя перед Царем еще раз радетелем и ревнителем царской казны; тем приблизился к нему в тревожное время кончины отца царского Филарета; нагнал страху на фальшивых монетчиков, расчистив путь собственным махинациям.
Уже много месяцев шла большая война с поляками. Все больше появлялось в Москве новых вдов и сирот. Гонцы из-под Смоленска привозили худые вести. Мало уж кто чаял дождаться обещанной скорой победы. Горе-злосчастье заглядывало во многие московские дома. От множества воинов не было ни слуху, ни духу. Духовенству это было на руку: попам щедро платили за разные службы, за поминовения, за отпевания.
В битком набитой Николоявленнской церкви протопоп читал проповедь:
— Ваши сыны и братья бьются за веру, Царя и отечество под стенами града Смоленска, и многие уже пали во славу Господа. Но вы, дети мои, не должны скорбеть, как скорбят неверующие, не имеющие надежды. Ибо если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших во Иисусе Бог приведет с Ним. Сам Господь при гласе архангела и трубе Божией сойдет с неба, и мертвые во Христе воскреснут, и все мы восхищены будем не на облаках в сретение Господу на воздухе, и всегда с нашими сродниками и Господом будем…
Без этой веры Наташа не могла бы, наверное, жить. Только эта вера и была ее утешением все эти немыслимо долгие месяцы разлуки. С Пасхи не имела она вестей от мужа, а до Пасхи он сам не писал, но рейтары, приезжавшие в Москву по своим делам, говорили ей, что он жив и здоров.
Глухие рыдания вдов и сирот в храме разбивались о его гулкие своды. Наталья тихо плакала, прижимая к себе своих сыновей. Попы с амвона славили войну. Вдовы и сироты проклинали ее. Безучастно взирали на густую толпу верующих лики святых страстотерпцев.
Наташа уповала теперь на трех святых — Георгия, Андрея и Иоанна-воина, заступника всех воителей, включая, верно, и наемных.
Пятого марта 1633 года все в стане Шеина сбежались смотреть на прибывший большой наряд — тяжелые пушки, привезенные из Архангельска через Москву санным поездом. Пушки невиданного на Руси большого калибра были доставлены на полозьях в Москву еще в декабре 1632 года, хотя голландцы обещали Шеину эти орудия еще летом. Однако расчеты голландцев спутала всеевропейская война, а затем, когда в декабре выгрузили они пушки в архангельском порту, выяснилось, что у русского Царя денег для их оплаты нет. И только когда князь Пожарский собрал достаточно денег и передал условленную сумму голландцам, отправились пушки по зимнему пути в Москву. А там бояре постарались, чтобы большой наряд задержался в столице еще почти три месяца!
— С этим нарядом, — объявил Шеин собравшимся, — я взял бы Смоленск, как только пришел сюда с армией!
Все три четырехпушечные батареи большого наряда поставили на трех заранее оборудованных местах за острогом Шеина. На их установку затратили несколько дней. Потом ждали отставший санный обоз с огромными железными ядрами. Во время пристрелки Шеин третьим выстрелом — наводил и фитиль подносил сам главный воевода — сбил флаг над Малаховскими воротами — флаг с белым польским орлом. Над батареями грянуло дружное русское «ура!». Бомбардировка продолжалась с 15 по 27 марта, пока не расстреляли весь ядерный запас. Основательно разрушили одну башню и сажен десять стены. Шеин, грызя ногти от нетерпения и глуша тревогу зеленым вином, ждал с часу на час другой обоз с ядрами. Начнется распутица, застрянет обоз — пиши пропало!