Селезнев не перебивал Баринова, и Маша слушала, затаив дыхание. Она не могла понять, как это в лаве можно висеть, но, когда Афанасьевич сказал о самолетах, живо представила и высоту, и болтающегося над бездной человека. Ей снова захотелось взглянуть на Вдовина, услышать его притчу о капитанстве и вместе с Афанасьевичем заверить всех людей: да, да — был этот человек капитаном. Обязательно был!

В доме Бариновых гостье отвели комнату на втором этаже, в мезонине, с видом на степь, покрытую невысокими, туполобыми холмами, увитую шлейфами предвечерних туманов. Они стелились над балками, по дну которых бежала к прудам и озерам откачанная из шахтных штреков вода. Степь уставала от дневного солнцепека, она млела и нежилась в неярких лучах вечернего солнца; и шкивы на шахтных копрах к вечеру, казалось, убавляли свой бег, вращались не так резко, как днем,— спицы не сливались в единый темный круг, а резво мельтешили, оживляя пространство живыми кружевами. Из-за холмов, туманов, а иногда просто розовой дали выползали поезда — все больше с углем, и бежали они, словно игрушечные, по своим маршрутам. Маша, присев на балконе в плетеное кресло, провожала их взглядом. У нее были свежи впечатления дня, и ей казалось, что это продолжает свое движение поток угля, начатый в шахте, и что Селезнев, и Егор Афанасьевич, и все те горняки, которых она видела на шахте, а затем у пивного ларька,— это они нагружают составы, указывают им направление. Казалось, вот она сейчас закроет глаза и увидит Селезнева над каким-то пультом управления, его протянутую вперед руку, услышит гул лавы, громоподобный скрежет угольных комбайнов...

В начале улицы показался мужчина. Он шел к дому Бариновых. Маша почему-то решила, и почти с уверенностью, что это идет с работы Денис. Он друг Самарина — с ним интересно встретиться, поговорить. Да, это он, Денис. Идет не торопясь, приветствуя то одного встречного, то другого, иным пожимает руку, а иным кивает, говорит что-то, но Маша не слышит. Вот он поравнялся с пивным ларьком — тут и сейчас много людей. «Зайдет? Нет, не зайдет»,— загадала Маша, и более из детского любопытства, чем из серьезного интереса, стала наблюдать. «Зайдет? Нет, не зайдет». Потом решила: «Непременно зайдет». И точно, она угадала. Человек, в котором она теперь определенно признала Дениса, подошел к кружку людей и вместе с другими как бы стал «рассматривать что-то». Теперь Маша стала себя спрашивать: «Долго задержится у ларька?» Сама того не замечая, она и здесь, как на репетиции, искала зависимость отдельных человеческих поступков от характера человека в целом, от образа мыслей, психологического строя. По её представлениям, мужчина или молодой человек с цельным, волевым характером, конечно, может, идя с работы, завернуть к пивному ларьку, но вот проторчать там час или два не может. «Должны нее у него быть интересы, кроме тех, которые может удовлетворить случайное сборище людей?..— спрашивала Маша. Но затем тут же себе возражала: — А если в этом сборище оказался нужный для него, интересный человек?.. Или если его никто не ждет дома, а он к тому же не любит одиночества?.. Или как раз в это время он переживает беду и не хочет оставаться наедине со своими мрачными мыслями?.. Или... Или... Или... Сколько ситуаций может возникнуть в жизни человека, сколько хитросплетений и подчас необъяснимых обстоятельств воздействует на психику человека, на каждый его поступок,— и возможно ли, мыслимо ли рассчитывать в мельчайших подробностях схему поведения для человека, заранее создать, как говорит режиссер театра Ветров, модель роли, то есть планировать жесты, мимику, интонации? «Нет, нет,— возражала мысленно режиссеру Мария,— на сцене надо жить жизнью героя, а не делать «модель роли».

Денис почти тотчас же отделился от ларька и пошёл той же дорогой — домой. Он шел весело, смотрел по сторонам, в небо. Сновавшие над крышами воробьи, мелькавшие белизной оперенья сороки точно встречали его, и он был этому рад. Рад он был и тихому вечеру, безлюдной зеленой улице и тому, что смена его кончилась и он возвращается домой.

Денис ещё издали заметил на балконе Марию. Знал, что она остановилась у них на три дня,— отец, уже побывавший на шахте, сказал ему: «Девка она красивая, смотри у меня, чтоб все деликатно было!»

Денис, вспоминая эти отцовы слова, оброненные больше для шутки, чем всерьез, думал: «Какова она в жизни?.. А что, если и в жизни так же хороша, как на сцене!..» Украдкой поглядывал на балкон, старался умерить невольно поднимавшееся волнение.

— Добрый вечер! — крикнул Денис, подойдя к балкону, и остановился. Задрав голову вверх, он смотрел на Марию. И Мария смотрела на Дениса. Она теперь видела лицо Дениса. Ей показались забавными глаза, очерченные черной канвой угольной пыли, въевшейся в ресницы. Денис был словно загримированный. «Ему бы первых любовников играть»,— подумала Мария и ответила, как старому знакомому:

— Здравствуйте. Не ждали меня в гости?

— Мы вам всегда рады.

С этими словами он открыл калитку.

Балкон выходил на улицу, и Маша не видела, как во дворе встретили Дениса и зашел ли он в кухню — нарядный теремок, построенный Денисом в середине усадьбы,— или прошел в свою комнату, которая помещалась на втором этаже по соседству с комнатой, отведенной для гостьи. Мария подсела к зеркалу, взбила гребнем волосы. Тут как раз в комнату к ней вбежала девочка лет семи, в новом цветастом сарафанчике, в белых носочках, голубеньких сандалиях. Она приоткрыла дверь и прерывающимся голосом (быстро бежала по лестнице) в волнении проговорила:

— Тетенька, вас дядя Деня зовет.

— Я сейчас,— поднялась Мария и улыбнулась, погладила девочку по русой головке.

— Дядя Денис в теремке?

— Да. И бабушка там. Она молока вечернего принесла.

— Ну иди. Я сейчас спущусь.

Притворив за девочкой дверь, Маша снова подошла к зеркалу, поправила прическу. Повинуясь скорее инстинкту, чем осознанному желанию, она прихорашивала волосы, тщательно поправляла ресницы, брови.

В саду к Маше подбежала та самая девочка, которая только что была у нее.

— Меня зовут Люсей, а вас, тетенька, как зовут?

— Тетя Маша, Мария Павловна.

— Вы артистка — это правда?

Люся обняла Машу за талию, доверчиво прислонилась к ней головкой. Она, видимо, гордилась дружбой со взрослой красивой женщиной. Два мальчика — одному лет десять, другому — двенадцать — стояли у верстака под навесом сарая и, судя по косым взглядам, неодобрительно относились к фамильярности Люды. Однако они стеснялись гостьи и характера не проявляли. Егор Афанасьевич перевязывал яблоню: был увлечен работой и не видел появившейся в саду Марии. Денис стоял у резной дубовой двери и о чем-то пустяковом, домашнем болтал с Евдокией Петровной. Обыденность вида и то, что Евдокия Петровна и Денис, казалось, не придавали присутствию гостьи никакого значения, действовало на Марию успокаивающе. Она придержала шаг и нарочито громко стала о чем-то спрашивать Люду. Денис, заслышав её голос, кивнул на открытую дверь, сказал:

— Вас молоко ждет.

— Спасибо.

— У нас закон — на ночь кружка парного молока.

— Хороший закон,— улыбнулась гостья.

Маша невольно задержала взгляд на Денисе и оттого вдруг испытала неловкость. На щеках её зарделся румянец, и, как всегда в подобных случаях, Маша старалась взять себя в руки, быть непринужденной. Однако с этого момента спокойствие её было только внешним. Она прошла в домик, не торопясь выпила молоко. И едва вышла на порог, как к ней подошел Денис.

Не сговариваясь, они почти одновременно спустились с деревянного настила террасы, пошли в глубину сада — в сторону, обратную от дома и сарая с верстаком, возле которого продолжали мастерить младшие Бариновы. Солнце скатилось за дальние терриконы шахт, и небо засветилось золотистой голубизной, замелькало редкими звездами,— оно и поднялось выше, раздвинуло неоглядные пределы, призывно манило в светлую даль.