Я подумал, что если он и впрямь намерен отправить это письмо, то на него стремительно надвигается его самый последний прокол.

Я спросил, как поживают его рассказы.

— Их читает Бенеш, — коротко отозвался Копанец и загляделся на девицу в красном, которая ракетой промчалась мимо нас, убегая в танце от преследующего ее партнера, молодого человека, одетого почти вызывающе.

— Это хорошо. Бенеш не такой формалист, как покойный, чуть-чуть ловкости — и можно будет проскользнуть.

Однако же в иерархии ценностей Мастера прокола литература явно не занимала почетного места.

— Нет, ты только посмотри! Нет, ты видишь?! — цеплялся он ко мне, и глаза у него горели. А потом он вдруг опечалился. — Жалко, что я так растолстел. А то тоже бы попрыгал. Слушай, а что если мне подойти к ней и сказать… — В глазах у него появилось мечтательное выражение, но он тут же опомнился, поняв, что воображение завело его слишком далеко, и спросил рассеянно: — Что ты сказал?

— Что мы тебя теперь наконец издадим — раз уж шеф сейчас держит ответ перед Богом.

Красное платье исчезло в толпе танцующих и перестало гипнотизировать Копанеца. Он ухватился за мое упоминание о Боге.

— Да уж, Господь Бог опять выказал себя настоящим Господом. Не так уж часто он это делает. Ты заметил, что в основном умирают хорошие люди?

— Мир жесток, — сказал я. — Однако кончил он оригинально. Поэт, утонувший по пьяни — такого чешская литература еще не знала. Если Дык, конечно, не налакался хорошенько перед своим последним купанием.

К несчастью, красное платье опять объявилось на горизонте и привлекло к себе внимание Копанеца. А мое внимание привлек человек, который тоже проявлял явный интерес к девице, непристойным образом сотрясающейся в ритме рок-н-ролла. Он очень походил на шпика; вид у него был понурый, а сидел он, полускрывшись за колонной. Копанец вернулся к нашему разговору. Теперь он почему-то поглядывал на меня с ехидцей.

— Даже если Дык и выпил перед тем, как утонуть, последователей у него все равно нет.

— На что ты намекаешь?

Вопреки своему обыкновению он не начал сразу вопить во всю глотку, а посмотрел на мета долгим взглядом.

— Скажи-ка мне, старик, ты ведь его не любил, правда? Просто задницу лизал, да?

— Да.

Я усмехнулся; Копанец тоже.

— Тогда я скажу тебе, что товарищ Прохазка имел честь стать чешским Максвеллом Боденхаймом.^[43]

— Кем?

— Ты у нас вроде как поэт, а?

— Это тот американский…

— А то кто же? — отозвался Копанец. Я принялся размышлять. Мне это ровным счетом ничего не говорило. Я понятия не имел о качестве творчества американского поэта, но мне почему-то казалось, что ничего общего с творчеством Эмила Прохазки тут быть не может.

— Думай, думай! — поторопил меня Копанец.

А я только это и делал, но ничего выдумать не мог, разве что проснулись какие-то смутные воспоминания о нескольких стихах из старой антологии, которую я в давние годы своего увлечения литературой взял на время в Американском информационном агентстве — и было это как раз накануне победоносного Февраля, так что возвращать ее я уже туда не пошел. Но, насколько я помнил, творения шефа были тут совершенно ни при чем.

— Ну не знаю я, что ты имеешь в виду!

— Нечего, нечего, давай, ломай голову. Или ты не читаешь газетных заметочек о новостях заграничной культурной жизни?

Газетные заметочки… какая-то мысль зашевелилась у меня в мозгу, все та же тоненькая, бессмысленная ниточка. Ниточка привела меня к фотографии грязной квартирки где-то в Лауэрист-Сайде, там еще был человек в заблеванной мятой одежде, с темным пятном засохшей крови между лопатками — и у меня затряслись коленки.

— Брось трепаться!

— А кто треплется-то?! — произнес Копанец совершенно серьезно, почти нежно.

Шпик оторвался от колонны и коварно скользнул к танцполу. На самом его краю молодой человек раскручивал девушку в красном.

— И я знаю, кто именно оказал чешской литературе такую услугу, — говорил Копанец. — И без утайки выложу все тебе, потому что я — единственный свидетель. От легавых я это утаил. А если у тебя вдруг сдадут нервы, и ты пойдешь в полицию, то я от всего отопрусь. Я смогу. Мне обязательно поверят, что я все выдумал. Я же известный мистификатор.

И он блеснул очками в сторону красной юбочки, которая в зеленом свете софита играла оранжевыми бликами.

— Выкладывай! — нетерпеливо сказал я.

— Не подгоняй, ладно? — отозвался Мастер прокола, однако все-таки заставил себя оторваться от созерцания кружащегося колокола юбки. — На той вечеринке я нажрался с твоим многоуважаемым другом, неким товарищем Жамберком.

По спине у меня точно побежали муравьиные лапки.

— Примерно в половине второго я ощутил потребность поблевать, — продолжал Копанец. — Но поскольку я, если нахожусь за городом, никогда не использую для этих целей туалет, а предпочитаю траву, то мне пришлось выйти наружу. Стояла прекрасная лунная ночь.

Он глотнул водки.

Муравьиные лапки превратились в каплю пота. Она стекала у меня вдоль позвоночника, а в мозгу я чувствовал почти невыносимое напряжение. Шпик резко шагнул к девушке в красном и окликнул ее. К счастью, Копанец этого не видел.

— Ну давай, рассказывай!

— Стояла прекрасная холодная лунная ночь. Луна отражалась в озере, возникшем в результате строительства социализма.

Еще одна пауза. К сожалению, он все же обратил внимание на разговор шпика с девушкой, разговор, становящийся все более громким.

— Дальше! Что было дальше?

— Луна отражалась в воде, образуя на ее поверхности толстую и дрожащую серебряную полосу. Тишина была, как в храме. В великолепном храме природы. Затем…

События на танцплощадке отвлекли внимание Мастера прокола от убийства. Шпик орал что-то о вызывающей манере танцевать и об оскорблении общественной нравственности. Копанец покраснел и поднялся с места.

— А ну тихо, гражданин! Не портите нам отдых после трудового дня! — вскричал он голосом куда более громким, чем у шпика, и повернулся к официанту. — Что вы смотрите? Выведите этого гражданина! — возопил он, как заправский демагог, и шагнул к скандалящим. — Он оскорбляет общественную нравственность! Где полиция?! Полиция!

Может, в этом проявилась его рыцарская натура. А может, это была провокация. Копанец любил иногда провоцировать, подтверждая свое прозвище. А может, дело было в девице: попрыгать с ней он уже не мог, а понравиться хотел. Так или иначе, но в эту минуту я сам готов был убить его. Я ждал продолжения — и перед глазами у меня плавали кровавые круги.

Схватка на танцплощадке закончилась, как и следовало ожидать, торжеством властей. Шпик предъявил свое удостоверение и совсем было вознамерился забрать с собой в отделение не только девушку и ее партнера по танцам, но и Копанеца. Копанец этому обстоятельству явно обрадовался, однако ему не повезло. Появился заведующий кафе, который знал Мастера, так что возникла неожиданная протекция. Короче, когда все улеглось и оркестр, по приказу человека с удостоверением, вытащил скрипки и вместо рок-н-ролла заиграл «Цыганку», Копанец уже сидел над своей водкой и бранил государственный строй. Через какое-то время мне удалось вернуть его к событиям в Живогошти.

— Так вот, — сказал он. — Декорации я уже обрисовал: лунная ночь, озеро и прочие красоты природы. Ну, а потом — потом внезапный плеск весел. Я блевал в кустах, окаймлявших пристань, и уже почти закончил, так что сумел обратиться в слух. Черт побери! Все-таки мне надо было дать ему в морду! — рассердился он уже совсем по-пьяному, и мне чуть не силком пришлось заставить его продолжать. — В общем, короче так. Над озером стелился легкий туман, и в этом тумане я увидел тень. Тень лодки. Но я не мог разглядеть, кто в ней сидит.

Он выпил, а я отчетливо представил себе эту сцену, потому что сам пережил подобное той ночью. Лодка. Лунная холодная ночь.

— А потом лодка въехала в широкую серебряную полосу, и я увидел силуэты двух фигур. У одной из этих фигур, — хихикнул Копанец, — лунные лучи отражались на голове от чего-то блестящего. Скорее всего от лысины.