Он подхватил свою маленькую дочь на руки, вынув из кроватки, принялся баюкать ее, вдыхая сладковато-молочный запах детской кожи, который был для него дороже всего на свете. Малышка потянулась к отцу и запустила свои крохотные ручонки ему в волосы.

— Тук-тук, — сказал он, ногой открывая дверь ванной и пытаясь освободиться от хватки своей дочурки.

Лицо у Лиз было ярко-красным, грудь раскраснелась, тело вытянулось в ванне, увеличенное водой. Она выглядела невероятно привлекательной, ее румяный цвет кожи словно сошел с полотен Рубенса. Он ощутил укол ревности. Такого понятия, как собственник, для него не существовало, он сознавал это, и, тем не менее…

— По-моему, пора ужинать, — произнес он скрипучим голосом, в нем кипели и бурлили эмоции и воспоминания. Однажды она уже предала его доверие, могла ли она поступить так снова? Масса вещей оставалась на своих местах: оба работали слишком много, не обращая внимания на нужды другого. Двое маленьких детей взвалили тяжелую ношу на их плечи. Для брачных отношений оставалось слишком мало времени. Теперь речь шла уже о семье. Все было по-другому.

Ему не хотелось изливать ей душу, не хотелось заводить ее, начинать что-то такое, в чем он еще не был уверен, чего нельзя было выразить словами. Он хотел ценить ее, доверять ей и верить. Он боялся правды, и его вдруг пронзило осознание того, что он впервые намеренно не желал знать правды. Но ведь он был следователем, и любопытство снедало его. Оно было топливом его профессионального существования, но теперь он постарался подавить его, словно набрасывая мокрое одеяло на огонь. Для него разница была значительной и существенной, и он посчитал ее слабостью. Трещиной в броне.

Мать протянула руки, и малышка, увидев это, перестала плакать и завозилась, стараясь освободиться. Болдт позавидовал такой биологической связи Лиз с ребенком и на мгновение ощутил себя гостем в собственном доме. Лиз села в ванне и, взяв дочку на руки, предложила ей набухшую грудь. Жадные губы впились в ее сосок, и Лиз слабо улыбнулась, закрыла глаза и откинула голову на край ванны. Болдт рассматривал наготу своей жены с головы до пят, ее молодую грудь, стройную талию, кустик черных волос между ее длинных ног. Он не хотел, чтобы это досталось кому-либо еще. Он ощущал себя собственником. Он задумался над тем, почему позволил своему телу пренебрегать очевидным. Он винил себя.

— Это не твой пейджер я слышала? — спросила она, не открывая глаз.

Она хотела, чтобы он ушел из дома? Он почувствовал, как в нем закипает ярость. Болдт выпрямился и постарался втянуть живот. Внезапно ему захотелось выглядеть по-другому, не таким неухоженным, иметь густую шевелюру и развитые мускулы. Неужели она начала смотреть по сторонам? Неужели он стареет слишком быстро для нее?

— Да, — отозвался он. Она что, намеревалась обвинить пейджер в том, что тот разбудил Сару? Это было бы не в первый раз. С недавних пор она завела себе привычку обвинять его во всех смертных грехах, и он смирился, не отвечая на упреки, но они грызли его, подобно червяку-древоточцу, причем повреждения трудно было заметить невооруженным глазом.

— Ты собираешься отвечать? — поинтересовалась она. Ее обнаженное тело казалось произведением искусства. Болдт пожалел, что ванна недостаточно велика, чтобы вместить их двоих. Ему захотелось ощутить прикосновение ее теплой и влажной кожи к своей.

— Да, — ответил он. Почему, интересно, он не позвонил до сих пор? Он был рабом своей работы. Он жил ради нее.

Лиз слегка приоткрыла глаза, как человек, находящийся под воздействием наркотиков, — тихая и мечтательная. Малышка сосала ее грудь. И снова его поразило, как он завидует этой связи. Ему стало интересно, что она должна чувствовать, когда облегчается ноющая грудь и ее молоко дает жизнь другому существу.

— С тобой все в порядке? — внезапно поинтересовалась она, и на лоб ее набежали морщинки, а в глазах появилась боль.

— Конечно, — ответил он.

— Мне так не кажется.

— Все нормально, — солгал он, удивляясь тому, с какой легкостью у него это получилось.

— Ты знаешь, в чем дело? — спросила она. Он с любопытством уставился на нее, ожидая, что вот сейчас она в чем-то признается. Странно, но сейчас ему не хотелось этого. — Пейджер, — объяснила она. — Ты знаешь, в чем дело?

— Нет, дело не в этом, — сообщил он ей.

— Тогда в чем?

— Сожаления. Беспокойство. — Он услышал, как его собственный голос отказал ему. «Предательство кормится собою, — подумал он, — как те насекомые, которые поедают себе подобных».

Лиз широко раскрыла глаза. Вода окатила ее бедра, когда она подалась к нему. Не двигаясь, она покачивалась на воде, плотнее прижав к себе малышку.

— Дорогой?

Он почувствовал неодолимое желание заняться с ней любовью. Обладать ею. Он знал, что это вызвано неправильными причинами.

— Может, нам стоит поговорить, — сказал он, зная, что выглядит потерпевшим поражение и что она заметила это.

— Я в твоем распоряжении, — объявила она.

«Как же», — подумал Лу Болдт. Он кивнул, но жест получился неискренним. Она принимала ванну, чтобы очиститься, чтобы он не знал. Очищение. Очиститься от того, кто был с ней. Ему было плохо и больно, и он не мог понять, откуда у него взялись подобные мысли.

— Ступайте на работу, сержант, — распорядилась она. — Я не собираюсь устраивать из-за этого сцен.

— Я позвоню, — сказал он. — Узнаю, в чем там дело.

— Я дождусь тебя, — откликнулась она, с гораздо большей уверенностью, чем ему хотелось, признавая тот факт, что вызов пейджера позовет его прочь из дома. Она была права, конечно, так происходило почти всегда. Пейджер представлялся ему гигантским крючком, единственное предназначение которого заключалось в том, чтобы отрывать его от дома. Он научился ненавидеть его. — Или постараюсь, во всяком случае, все будет зависеть от того, когда ты вернешься. — Она коротко рассмеялась. Малышка потеряла сосок матери, и Лиз помогла ребенку найти его снова.

— Вы мои красавицы, — сказал Болдт, по-прежнему борясь с желанием овладеть ею. Он почувствовал, как у него перехватило горло, и повернулся к телефону, чтобы Лиз не увидела в его глазах предательские слезы.

«Из огня да в полымя», — подумал Болдт, и налетевший ветер растрепал его коротко стриженные волосы — то, что от них осталось. Лампа на столбе выхватила ее силуэт и осветила беговую дорожку, которая тянулась вдоль берега озера Грин-лейк, — Дафна Мэтьюз была чересчур стройной и чересчур красивой, она никогда не походила на полицейского.

Озеро представляло собой несколько акров черной воды, обрамленных беговой дорожкой и объездной дорогой, с востока к ней примыкали несколько кафе и парочка недорогих ресторанов. С трех сторон поднимались холмы, обильно поросшие зеленью, перенаселенные районы, тесно застроенные двух- и трехэтажными дощатыми домишками, построенными семьдесят лет назад, во время первого строительного бума — в эру дерева, — заключая озеро в сверкающий ковш света, льющегося из окон. Озеро Грин-лейк было живописным и притягательным, похожим на лубочную открытку из Новой Англии. К югу от озера протянулись спортивные поля для софтбола и футбола, по ночам они освещались со стальных вышек прожекторами, которые бросали яркий и безжалостный свет, видный издалека. В восемь часов вечера на беговой дорожке все еще царило оживление, там бегали или двигались шагом мужчины и женщины, в большинстве своем по одиночке, в отличие от утреннего или обеденного времени, когда спортом занимались семейные парочки, компании друзей или сотрудников.

На Дафне были джинсы и синий шелковый жакет поверх накрахмаленной белой блузки, застегнутой на все пуговицы. Он присоединился к ней, и они двинулись прогулочным шагом, держась правой стороны, чтобы не мешать запыхавшимся бегунам. Озеро располагалось так, что обоим было удобно встречаться на его берегу. Она попросила о встрече именно здесь, как неоднократно бывало в прошлом.