Он встал, не замечая тряски и виляния по не лучшей из дорог, и навел винтовку на удаляющийся «джип», возле руля которого виднелась мечущаяся голова. Время от времени ее закрывала макушка ехавшего впереди полицейского, но забывший все сержант уже не думал о таких мелочах. Оскалив зубы, он нажал на курок, но именно в этот момент машину тряхнуло, из-за чего пуля ушла в сторону, просвистев возле уха первого полицейского. От неожиданности тот отшатнулся, не удержав руль, передние колеса сошли с шоссе, и машина запрыгала по придорожным кочкам, пока не села по брюхо в болотистую лужу.

Сержант издал рычание, совмещавшее в себе и досаду за промах, и надежду: теперь между ним и объектом его ненависти не стоял никто.

— Гони, быстрее! — рявкнул он водителю, но полицейская машина, как ни странно, поехала еще медленнее. Сидевший за рулем полицейский отличался впечатлительностью; увиденные в отделении трупы и судьба его коллеги, только что сошедшего с трассы (почему-то он вообразил, что из «джипа» был дан ответный выстрел, убивший или ранивший первого полицейского), не настраивали его на героический лад. Нет, он силился выполнить свой долг, но и сам не понимал, почему руки и ноги отказываются повиноваться и делают все не так, как ему бы хотелось. Вернее, как хотелось бы его начальнику…

Видя, что «джип» снова начинает уходить, сержант зарычал:

— Дай руль!

— Что?

— Руль сюда… — от жажды крови у сержанта пересохло во рту, а человеческая речь начала испаряться из памяти. «Убить. Убить. Убить…» — прыгало его сердце. — Быстрее же, ну!

Полицейский в ответ пробурчал нечто неразборчивое, чем окончательно вывел спятившего сержанта из себя.

Ринальдо зарычал и вцепился в «баранку», отпихивая незадачливого водителя в сторону. Полицейский вскрикнул и усилил хватку, судорожно цепляясь за руль, как за единственную опору. Сержант засопел и навалился на него всей своей немалой массой, стремясь выдавить полицейского с его места. Так как оба действовали почти инстинктивно, верх взяла масса. Ноги полицейского взвились над дверцей, руки дернули руль на себя, заставив машину сместиться к противоположному краю дороги, и наконец разжались от нового толчка.

Сержант по-идиотски захохотал и перевалился на водительское место. Через пару минут напряженной езды багажник «джипа» чуть не задел капот полицейской машины.

«Убить. Убить. Убить…»

Дико вращая глазами и скаля зубы, сержант схватил винтовку и прицелился.

«Джип» свернул в сторону — сержант дернул руль левой рукой и снова взялся обеими за винтовку. Голова Джо запрыгала в прицеле, промахнуться с такого расстояния было сложно, и сержант не понял, почему и как Джо вдруг резко сместился влево, а вместо него перед глазами возникло дерево.

Полицейскую машину затрясло, сержант схватился за руль, но поздно. Дорога осталась позади, а автомобиль мчал, набирая скорость, по горке в лесную, перекрытую деревьями ложбинку. Ветки, листья и стволы запрыгали перед глазами Ринальдо, сливаясь в неопределенную переменчивую рябь, затем радиатор машины впечатался в выросший прямо перед ним ствол…

Джо услышал позади себя взрыв. Огненное облако затопило ложбинку и рассыпалось на отдельные островки пламени, пожирающие черный остов машины и лижущие сломанное при столкновении дерево. Этот погребальный костер погас только к утру.

На этот раз она не ругалась. Не было слез, не было криков, не было сцен. Как только порог дома перешагнул последний полицейский и Джексон попрощался, виновато глядя на девушку, Патриция замолчала. Ее взгляд сделался пустым и невидящим, лицо окаменело, и это напутало полковника сильнее всего: с такой Патрицией он не знал даже как разговаривать. Она и не требовала бесед или выяснений отношений — просто встала и ушла, оставив его наедине со своими мыслями.

И с совестью.

Ортега был теоретиком, сержант — практиком, предпочитающим сначала действовать, а потом, лишь в случае крайней необходимости, обдумывать свои поступки. Что же касается полковника, то он был идеалистом — человеком, живущим в реальном мире и верящим при этом, что он лично обязан делать все зависящее для того, чтобы приблизить его к идеальному, не важно какими методами и средствами…

Приверженность человека любой из идей делает его жестоким и к себе, и к другим; порой именно это и вызывает в людях более трезвого склада уважение к целостности и целеустремленности, характерным для подобных индивидуумов. Потому полковник мог позволить себе перешагнуть и через Джо, и через свою привязанность к дочери, но… последнее-то и оказалось ему не под силу. Как только дело было сделано, он вспомнил вдруг о своем человеческом начале, жаждущем человеческих же теплых взаимоотношений, и мысли полковника дали обратный ход.

Соотношение целей и средств издавна загоняло в тупик знатоков этики; да и почти любой человек рано или поздно бывает должен сделать свой выбор, расставляющий по полочкам его жизненные ценности.

Ради борьбы со злом в одном из весьма конкретных его воплощений полковник был готов нарушить присягу, закон, перешагнуть через целый ряд моральных табу — и оступился на малом. Хотя на малом ли?..

Он сел в кресло, опустив голову на руки.

Любовь к дочери была не просто его слабостью, она была едва ли не единственным пунктом его жизненной программы, позволяющим не забывать, что и он человек, а не какая-то функция, ожившая логическая схема, взвешивающая на весах судьбы всего мира.

Предавая Джо, полковник ставил под удар свои взаимоотношения с Патрицией и под сомнение снос право считаться человеком.

Это был тупик…

До сих пор полковник мог идти вперед, мог выбирать, мог принимать решения, теперь он не знал, что делать: цена, которую запрашивала с него великая идея, была слишком велика.

Идея может быть только у человека. Убив в себе человека, полковник потерял бы и идею. Смысл жизни не существует сам по себе, для него как минимум, нужна жизнь.

Затормозить или разбиться — вот как стоял теперь вопрос. Словно на автогонках…

Полковник потер руками виски и закусил губу.

Останавливаться было поздно. Да и стоило ли, раз худшее уже было сделано? Эту мысль он подавил на корню: вспомнив о человеке в себе, полковник вызвал того к жизни, и тот протестовал теперь против своей возможной гибели, крича: «Еще не все потеряно, еще можно остановиться, пусть даже снова дорого заплатив!».

Человек хотел жить. Он боролся, он возмущался…

«Там, за стеной, которую ты хочешь пробить ценой моей жизни, — кричал он, — творится полный беспредел. Утратив человеческое в себе, ты потеряешь понимание добра и зла — как ты сможешь тогда бороться с последним и много ли будет стоить такая твоя борьба?»

Как ответить на это, полковник не знал, и ему делалось все тяжелее.

Пожертвовать идеей ради идеи — разве это не абсурд? Лишиться цели ради цели — что это такое? А жизни ради смысла жизни?

От мыслей его отвлек шум мотора — видно, возвращались полицейские.

Шум отозвался в его сердце непривычной болью, но все же он возник вовремя: еще немного — и полковник усомнился бы в правильности самой идеи, столько лет направлявшей всю его жизнь по определенному пути. Естественно, и военную карьеру он избрал для того, чтобы столкнуться с «носителями зла» в открытом бою. Все эти годы он ждал, когда же начнется, наконец, война, но, даже объявив «крестовый поход против коммунизма», президент снова обманул полковника в его ожиданиях, так как никаких практических действий за этим не последовало. Вот тогда-то полковник и позволил втянуть себя в одну авантюру…

В дверь постучали.

Полковник встал с места и пошел открывать. Движения его были скованными. Дверь распахнулась, и на пороге возник Ортега.

При виде Ортеги полковнику показалось, что сердце его чуть не остановилось.

— Какие-нибудь проблемы? — вырвалось у него. — Я спал…

— Нам нужно поговорить.

Полковник посторонился. Боль в его груди делалась все сильнее.