Балстрод остановился, а старый Флоуз подошел к столу и взялся за ручку.

— Я в здравом уме? — спросил он, обращаясь к доктору Мэгрю.

— Да, — сказал врач. — Я свидетельствую, что вы находитесь в здравом уме.

— Слушайте внимательно, — сказал Флоуз, обращаясь к двум фермерам, которые с готовностью кивнули головами. — Вы должны будете подтвердить, что я нахожусь в здравом уме, после того как я подпишу это завещание.

— Вы — в здравом уме? — внезапно закричала миссис Флоуз. — Да вы просто сумасшедший! Вы обманули меня! Вначале сказали, что все оставляете мне, а теперь добавляете условие, гласящее, что я потеряю все права на наследство, если… если… если этот незаконнорожденный найдет своего отца!

Но старый Флоуз, не обращая никакого внимания на ее вспышку, подписал завещание.

— Отстаньте, женщина, — сказал он, передавая ручку одному из фермеров. — Я сдержал свое слово, а вы сдержите слово, данное мне, или же потеряете все, что я вам оставил, до последнего пенни.

Миссис Флоуз оценивающе посмотрела на лежащий на длинном столе топор, но потом опустилась на свое место, почувствовав, что проиграла. Ее просто-напросто надули.

— И вы еще требуете, чтобы я тут жила до самой вашей смерти. Да я уеду завтра же утром!

— Мадам, — засмеялся Флоуз, — вы подписали контракт, обязывающий вас оставаться тут до конца ваших дней или же возместить мне утрату вашего присутствия здесь из расчета пяти тысяч фунтов стерлингов в год.

— Я?! — воскликнула миссис Флоуз. — Я ничего подобного не подписывала…

Но адвокат Балстрод протянул ей завещание:

— Это условие записано на первой странице. Не веря ушам своим, миссис Флоуз, раскрыв рот от изумления, посмотрела на адвоката, а затем прочла то место на странице, которое он указывал пальцем. Слова поплыли у нее перед глазами.

— Но вы же не прочли этого! — простонала она. — Вы же не прочли слов: «В случае если моя жена Синтия Флоуз уедет…» Боже мой, Боже! — И она без сил опустилась на стул. Условие было вписано в завещание черным по белому.

— Ну а сейчас, когда дело сделано, — сказал Флоуз, видя, что Балстрод складывает этот бесподобный документ и убирает его в свой портфель, — давайте выпьем за здоровье Смерти.

— За Смерть? — переспросила Джессика, еще не пришедшая в себя от странности и эксцентричности той сцены, свидетельницей которой она только что была.

Старый Флоуз с любовью похлопал ее по пухленькой щечке:

— За Смерть, моя дорогая, за то единственное, что нас всех объединяет и уравнивает! Додд, принеси-ка графинчик нортумберлендского виски!

Додд бесшумно вышел.

— Я не знала, что в Нортумберленде тоже делают виски, — сказала Джессика, у которой появилось какое-то теплое чувство к старику. — Я думала, виски бывает только шотландским.

— Ты еще много чего не знаешь, не только этого. Нортумберлендское виски гнали в этих местах в огромных количествах, но сейчас, похоже, Додд — единственный человек, который еще умеет это делать. Видишь эти стены? У них толщина десять футов. Раньше тут говорили так: шесть футов — для защиты от шотландцев и еще четыре — для защиты от акцизных чиновников. Надо было быть очень хитрым парнем, чтобы найти вход сюда. Додд знал, как это сделать.

Как бы подтверждая справедливость этих слов, появился Додд, неся поднос с графином виски и со стаканами. Когда стаканы были наполнены, Флоуз встал, остальные последовали его примеру. Только миссис Флоуз осталась сидеть.

— Я отказываюсь пить за Смерть, — упрямо проворчала она. — Это безнравственный тост.

— Да, мадам, но ведь мы живем в безнравственном мире, — сказал Флоуз. — Однако выпить все равно придется. Для вас в этом — единственная надежда.

Миссис Флоуз неуверенно поднялась и с отвращением посмотрела на него.

— За Великую Определенность! — сказал Флоуз, и его голос зазвенел среди боевых знамен и оружия.

После обеда, который был подан в столовой, Локхарт и Джессика отправились побродить по Флоузовским болотам. Послеполуденное солнце освещало грубую траву. Когда они взбирались на Флоузовы холмы, им попались лишь несколько лениво отошедших в сторону овец.

— Локхарт, милый, я бы ни за что на свете не хотела пропустить сегодняшний день, — сказала Джессика, когда они поднялись на верхушку холма. — Твой дед — очаровательнейший старик.

Локхарт скорее охарактеризовал бы своего деда каким-нибудь иным прилагательным, а миссис Флоуз, которая, смертельно бледная, сидела у себя в комнате, наверное, воспользовалась бы словом, прямо противоположным по значению. Но ни первый, ни вторая не высказали своего мнения вслух. Локхарт промолчал потому, что Джессика была его возлюбленным ангелом и ее точка зрения не подлежала сомнениям и обсуждению, а миссис Флоуз потому, что ей некому было что-либо высказывать. Мистер Балстрод и доктор Мэгрю сидели в это время вместе со старым Флоузом за столом из красного дерева, потягивали портвейн и вели ту философскую дискуссию, к которой предрасполагало их то общее, что было в их прошлом и в их взаимоотношениях.

— Я не одобряю ваш тост за здоровье Смерти, — говорил доктор Мэгрю. — Он противоречит данной мною клятве Гиппократа, а кроме того, как вообще можно пить за здоровье того, что по самой своей природе несовместимо ни с каким здоровьем?

— А вы не путаете здоровье с жизнью? — спросил Балстрод. — Говоря «жизнь», я имею в виду то основополагающее, что отделяет ее от не-жизни. Закон природы таков, что все живое рано или поздно умирает. Надеюсь, сэр, вы не станете этого отрицать.

— Я не могу отрицать то, что верно, — ответил Мэгрю. — Но, с другой стороны, я сомневаюсь, что умирающего человека можно назвать здоровым. При всем моем огромном опыте практического врача я не могу припомнить случая, чтобы мне довелось присутствовать у смертного одра здорового человека.

Флоуз постучал по своему стакану, чтобы заполучить одновременно и графин, и внимание беседующих.

— Полагаю, мы игнорируем такой фактор, как смерть, не вызываемая естественными причинами, — сказал он, подливая себе в стакан. — Вы, несомненно, знаете задачку о мухе и паровозе. Совершенно здоровая муха летит со скоростью двадцать миль в час в направлении, прямо противоположном тому, в котором со скоростью шестьдесят миль движется паровоз. Паровоз и муха сталкиваются, и муха мгновенно погибает. Но в процессе своей смерти муха перестает двигаться вперед со скоростью двадцать и начинает двигаться назад со скоростью шестьдесят миль. Так вот, сэр, если муха остановилась, а потом начала движение в обратном направлении, то разве не вправе мы предположить, что паровоз тоже должен был приостановиться, пусть на миллионную долю секунды. Но для нашего разговора гораздо существеннее иное: разве не вправе мы сделать вывод, что муха умерла здоровой?

Балстрод подлил себе еще портвейна и задумался над задачкой, доктор же энергично ввязался в продолжение спора:

— Я не инженер и не знаю, останавливался ли локомотив на миллионную долю секунды, или же нет. Тут я полагаюсь на ваше суждение. Но в любом случае муха в эту миллионную долю находилась в крайне нездоровом состоянии. Чтобы понять это, давайте соотнесем это мгновение с ожидаемой продолжительностью жизни мухи. Естественная продолжительность жизни мухи, насколько я знаю, ограничена одним днем, тогда как у человека она около семидесяти лет — я не говорю о присутствующих. То есть сознательная жизнь мухи должна насчитывать около 86 400 секунд, тогда как у человека с момента рождения до момента смерти проходит порядка 2 107 000 520 секунд. Судите сами, сколь разное значение имеет одна миллионная доля секунды в жизни мухи и в жизни человека. То, что нам представляется всего лишь одной миллионной секунды, в жизни мухи значит примерно столько же, что пять с половиной минут могут значить в жизни человека. Такого времени вполне достаточно, чтобы состояние человека можно было определить как нездоровое.

Разделавшись таким образом с задачкой о мухе и опустошив свой стакан, доктор Мэгрю выпрямился в кресле с видом победителя.