— Ты несправедлив к ней. Чтобы выдумывать такие наряды и такой макияж, нужна незаурядная одаренность. Значит, она никак не девочка без искры.

— О нет, — Рин рассмеялся. — Ты, как и остальные, ловишься на ее удочку. Ли пролистывает массу журналов по моде и дизайну, в основном, западных. Придумать что-то свое она органически неспособна.

— Пусть так. Тогда зачем, встретив ее успешной и счастливой, ты включил ее в свою свиту и сделал бедной и несчастной?

— Люблю всё красивое и редкостное вокруг себя. А с чего ты взяла, что она бедная и несчастная?

— Насколько я вижу, она бросила своих спонсоров. Ведь так?

Рин пожал плечами.

— Как-то не интересовался. Это не было обязательным условием нашего с ней общения. Хотя, поскольку большую часть времени она торчит здесь, вполне вероятно. Но девушка не голодает и не ходит в обносках, как ты могла бы заметить. А почему несчастная?

— Разве можно быть счастливой рядом с тобой?

— Почему нет? Я даю то, что ей нужно. Нужно душе, а не порочному и ленивому разуму: служение истинному искусству и истинному творцу.

— Ты с ней спишь?

— Сплю. Но не часто. В постели с Ханаан неинтересно: она теряет свой блеск и шарм вместе с накладными ресницами. Становится настоящей — то есть пустой и фригидной куклой, не умеющей даже убедительно сыграть оргазм.

— А ты жестокий…

— Вовсе нет. Я объективный, в отличие от всех остальных. Ничто не застит мне глаза.

Мне Ханаан Ли не нравилась. Не сама по себе, а за демонстративное пренебрежение моей особой. Никогда не здоровалась, не обращалась первой. А на мои приветствия или вопросы выдавливала ледяные снисходительные реплики. Я чувствовала, что меня не любят не за недостатки или несходство характеров, но лишь по причине кровнородственной связи с Рином. К родному брату необязательно относиться с благоговением, можно позволить свойское обхождение и даже хамство. Мне не требуется лезть вон из кожи, чтобы доказать свою исключительность, заработав этим право пребывать вблизи его персоны.

Однажды я видела, как она плачет — после очередной его резкости. Лицо распухло, весь шик и высокомерие смылись. Проступила искренняя, настоящая Ли. Правда, ненадолго: взяв себя в руки и с полчаса поработав над фейсом в ванной, стойкая леди-инопланетянка вернула статус кво.

Рин поглотил ее полностью, от макушки до живописных ноготков. Ли готова была вылезти вон из своей блистательной шкурки, либо бросить ее ему под ноги, чтобы обожаемым ступням было не мокро, не колко, не холодно. Хоть и старалась этого не показывать. В ней ежечасно происходила борьба нешуточной гордости с рабской тягой самоотдачи. Когда побеждало первое, Ли подолгу уединялась, запершись на адской кухне или в оранжерее. Когда верх брало второе — могла буквально вытирать его ботинки своими драгоценными волосами, пребывая при этом в эйфории и гармонии с собой. Вылитая Мария Магдалина. (Помнится, этот библейский образ уже возникал у меня — в связи с другой, более ранней девушкой брата.) Правда, Магдалиной позволяла себе быть не на людях, а лишь тет-а-тет. И кроме меня — которой брат безжалостно раскрывал ее сокровенные тайны, об этом никто не догадывался.

Рин умело играл на ее чувствах — то приближая, то отдаляя, дабы вызывать нужные реакции. Но слишком жестоким, впрочем, не был и без особой нужды не мучил. Несмотря на видимое пренебрежение, Ли была ему интересна — иначе не подпустил бы к себе так близко. Об этом свидетельствовали и картины: две-три были написаны не без влияния ее внешности. Одна называлась «Холодный пожар» — горел лес, но длинные и очень тонкие языки пламени были не оранжевыми, а серебристо-голубыми, совсем как волосы Ли. Сквозь слоистые облака и дым проступало солнце, и, казалось, оно улыбается: тонко и высокомерно. На другой был изображен аквариум с одинокой, медитирующей на солнечный блик рыбой. У рыбы были прозрачные бирюзовые глаза, а крупные чешуйки на боках покрывали блатные татуировки.

— Как тебе стишок?

— Ничего. Только грустный немножко.

— Именно благодаря ему у меня появился Вячеслав. Он пришел с полгода назад, в драном пиджаке, разных носках и с тетрадкой стихов. Стихи — полная лажа, за исключением одного — этого. Вот я и решил его оставить. Завести себе «маленького человека».

Вячеслав Дмитриевич Огуйко родился и жил в городе Алма-Аты и ничем примечательным не выделялся. Работал мастером на ватной фабрике, имел жену и двоих детей. Когда ему стукнуло тридцать три (пресловутый возраст), отчего-то вздумалось поменять жизнь, и не частично, а полностью. Подобные мысли посещают многих, но Вячеслав подошел к делу серьезно. Для начала бросил работу и около года только читал — восполняя пробелы в образовании. Жена терпела и кормила тунеядца, поглощавшего содержимое городской библиотеки, — видимо, надеялась, что одумается. Не одумался — но ушел: разочаровавшись в книжках, принялся искать мудрости у самой жизни. Двинулся на север. За два года обошел пол-России, одичал, основательно спятил (это уже мое мнение), накропал тетрадку стихов, которые притащил в Москву, надеясь найти в столице хотя бы пару-тройку родственных душ. Тут-то его и подобрал мой брат.

Впечатление Вячеслав (обычно его называли не по имени, но Маленьким Человеком, в честь знаменательного стишка) производил двойственное. Он ходил в одном и том же ветхом вельветовом пиджаке, пережившим с ним все скитания, и в камуфляжных штанах, протертых до дыр. Был худ и наполовину лыс. Дома, а летом и на улице передвигался исключительно босиком. Короче, бомж бомжом — спасибо хоть, без характерного благоухания. Лицо простоватое, не породистое, но смотреть приятно: лоб высокий, очерк губ мягкий и добродушный, взгляд теплый и внимательный. Пожалуй даже, чересчур внимательный — как у ласкового психотерапевта.

Он умел вдохновенно и непонятно вещать, но также и хорошо слушать. Собеседнику казалось, что его проблемы крайне важны и сам он является центром вселенной для внимавшего, не дыша и соучаствуя мимикой, Маленького Человека, а это подкупает. Правда, излишняя пристальность глаз — почти приторная, почти липкая, на определенном этапе общения могла и насторожить.

Помимо взгляда, необычной была манера неслышно стучать пальцами — по столу, ручке кресла, колену, — словно наигрывая на невидимом фано или синтезаторе.

В своем поэтическом даре Вячеслав не разочаровался, несмотря на жесткую критику Рина, и любил декламировать свои вирши, дирижируя зажатой в кулаке потрепанной тетрадкой, всем, кто имел слабость согласиться на эту экзекуцию.

Еще Маленький Человек обладал неплохим голосом, но вот пел отчего-то редко. Иногда, под настроение, выводил что-то надрывное и пробирающее чуть не до слез, но исполнять на заказ категорически отказывался. Обожал высокоумные термины, почерпнутые из философских и эзотерических книжек, то и дело выдавая фразы, для понимания которых требовалась консультация у Рина либо Яндекса (и это несмотря на мой Оксфорд!).

К брату он относился как к Учителю. Слушал вдохновенный бред, которым тот порой фонтанировал, как некое откровение. Никогда не обижался, не ставил под сомнение его правоту (разве что относительно своих творений).