— Значит, он просто…тебя отпускает?

Медленно кивнув, Эштон говорит:

— Единственное условие состоит в том, что я подпишу соглашение о неразглашении по поводу…своих взаимоотношений с ним. О нашей истории, о Дане. Обо всем. Я подписываю его, и он гарантирует, что я больше его не увижу и не услышу.

Наверное, мое лицо выражает вопрос, потому что Эштон подтверждает:

— Я подпишу его. Мне плевать. Все в прошлом. Меня волнует лишь то, что сейчас передо мной сидит. — Рука Эштона соскальзывает на мое бедро, и он крепче притягивает меня к себе. Его голос переполняют эмоции. — Я никогда не смогу исправить те ошибки, которые совершил по отношению к тебе, забрать назад всю ту ложь, которую тебе говорил, всю ту боль, что причинил. Но…можем ли мы просто… — он стискивает зубы, — как-то забыть обо всем этом и начать заново?

Это правда происходит. Я правда здесь, сижу с Эштоном — единственным, чего я точно хочу, — и все, в конце концов, может быть правильным.

Почти.

— Нет, — соскальзывает с моего языка.

Я вижу, как Эштон вздрагивает, услышав одно-единственное слово, и борется с навернувшимися на глаза слезами.

— Я все, что угодно, сделаю, Айриш. Что угодно.

Пальцами я провожу по его запястью к отвратительной штуковине, которая все еще здесь.

Мне не приходится произносить ни слова, он и так понимает. Эштон закатывает рукав пальто и открывает острое напоминание о жестоком с ним обращении. Продолжительное время он пристально на него смотрит.

— Отец выбросил ремень после того вечера. Мне кажется, хотел избавиться от кровавой улики, — тихо произнес он. — Но я нашел его в мусоре и годами прятал у себя в комнате. Тот день, когда я скрыл татуировками шрамы, стал днем, когда я сделал этот наручник из куска ремня. Постоянное напоминание о том, что маме нужно, чтобы я держался. — Глядя на окно на третьем этаже — комнаты его матери, не сомневаюсь, — он тоскливо улыбается. Мое сердце тает, когда я наблюдаю, как его пальцы проворно расстегивают застежку. Сняв меня со своих колен, он встает и делает несколько шагов, а потом изо всех сил швыряет в деревья последний обломок отцовского контроля над ним.

Он поворачивается к деревьям спиной. В его красивых карих глазах застывает умоляющее выражение, смешанное с желанием, которое заставляет мои колени подогнуться.

Шагнув в нему, я прижимаю ладонь против его колотящегося сердца и закрываю глаза, запоминая ощущения от этого мгновения.

Мгновения, когда я принимаю решение для себя и только ради себя.

Решения, которое правильно, потому что оно правильно для меня.

На моих губах появляется улыбка, прежде чем мне удается назвать ему свое последнее условие…

Эштон никогда не отличался терпением. Мне кажется, он видит улыбку и принимает ее за знак согласия. Его губы тут же накрывают мои во всепоглощающем поцелуе, от которого слабеют колени и взрывается сердце.

Мне удается оторваться от его губ.

— Подожди! Еще две вещи.

Он тяжело дышит и хмурит брови, в замешательстве глядя на меня сверху вниз.

— Что еще? Моя одежда тебе тоже нужна? — Изогнув бровь, он добавляет: — С радостью ее тебе отдам, когда мы уйдем в более теплое место, Айриш. Вообще-то, я на этом настаиваю.

Покачивая головой, я шепчу:

— Я хочу, чтобы ты обратился за помощью. Тебе нужно поговорить обо всем этом. Разобраться.

Эштон ухмыляется.

— Не переживай, на меня уже насел Штейнер. У меня такое чувство, что я займу твое место по субботам в десять утра.

С выдохом от меня исходит облегчение. Если и существует кто-то, кому я доверю благополучие Эштона, то это доктор Штейнер.

— Хорошо.

Коротко прижавшись к моим губам, он бормочет:

— А что еще?

Я сглатываю.

— Ты сказал, что хочешь обо всем забыть. Но… я не хочу, чтобы ты забывал о случившемся между нами. Никогда.

Лицо Эштона озаряется нежнейшей улыбкой.

— Айриш, если и есть нечто, что я никогда не смогу забыть, то это каждое мгновение, проведенное с тобой.

Эпилог

— Знаешь, а ведь я почти год чизкейков не ела, — бормочу я и провожу вилкой по своей тарелке, с удобного лежака наблюдая за заходом июньского солнца над Майами-Бич. — И мне кажется, что больше их не люблю.

— Тогда его слопаю я, — говорит Кейси, чуть ли не языком вылизывая тарелку. — Или Шторм. Клянусь, она каждый день по пятьдесят тысяч калорий потребляет, чтобы прокормить свою маленькую обжору.

И тут раздается голодный плач, словно малышка Эмили, сидящая в ходунках на кухне, услышала волшебное слово. Опять. Эмили родилась в первых числах января и тут же прилепилась к груди Шторм, борясь за право там и оставаться. Шторм нелегко, но она справляется, относясь ко всему с ожидаемыми от нее терпением и любовью.

Мое возвращение домой дало ей небольшую передышку. Теперь Эмили даже бутылочку у меня берет. А Шторм называет меня своим счастливым талисманом.

В итоге, я закончила первый год в Принстоне и даже умудрилась дотянуть свой средний балл до твердой четверки. Вся ирония в том, что окончательная оценка по Английской литературе оказалась одной из моих самых лучших оценок за первый семестр, учитывая, что этот курс стал для меня самым сложным.

Решая остаться ли, Эштон определенно стал для меня мотивирующим фактором. Как только вся путаница, давление и ложь исчезли, передо мной остались лишь разные варианты. Важные и не очень, легкие и сложные — но все мои. И ради меня.

Я начала с легких. Например, с того, что решила остаться там, где в любое время могла бы видеться с Эштоном. Тут долго думать не пришлось. Ему осталось доучиться меньше года, чтобы получить степень в Принстоне. Он решил, что хочет это сделать, независимо от тех причин, по которым изначально здесь оказался. К тому же, в весеннем сезоне он был связан должностью капитана команды по гребле.

В какой-то момент, Коннор, Эштон и я помирились. Не потребовалось много времени, чтобы Коннор понял: для его лучшего друга я не была очередной девочкой на одну ночь. Коннор начал встречаться с блондинкой — Джулией, — которая подходила к нему в тот вечер в обеденном клубе. Мы даже сходили на двойное свидание. Было странно, но под конец вечера мне показалось, что нашей дружбе это помогло. Судя по взглядам Коннора, которые я ловила на себе время от времени, его чувства ко мне полностью еще не исчезли. Надеюсь, со временем он поймет, что мы друг другу не подходим.

В начале весеннего семестра Эштон переехал обратно в дом. Я частенько оставалась на ночь. Поначалу и это было странно, но Эштон быстро заставил меня забыть о нервах…и обо всем остальном, что не затрагивало его самого.

Сложнее было решить, оставаться ли в Принстоне дольше, чем до конца первого курса. Я подала документы для перевода в Майами, и, что не удивительно, меня приняли. Больше в Нью-Джерси меня ничто, кроме Эштона, не удерживало. Он заканчивал учиться в этом году, но в Нью-Джерси все еще оставалась его мама, и отец Рейган предложил ему место помощника тренера, пока он со всем не разберется. Несколько недель я обдумывала собственное решение и не была уверена, благодаря чему сама буду счастлива.

А потом, одним вечером, когда я лежала в постели и водила пальцем по кельтскому символу на его теле, Эштон сказал, что последует за мной в Майами, если я решу уехать. При помощи Штейнера он даже начал подбирать там хоспис. Роберт убедил его, что место помощника тренера всегда будет для него наготове.

И внезапно сложный выбор стал очень простым. И я поняла, что именно он правилен.

Мне хотелось уехать домой.

И хотелось привезти с собой Эштона.

Позади нас открывается дверь, и на мои плечи опускаются сильные руки.

— Ты не говорила мне, что в Майами так чертовски жарко, — ворчит мой красавец. Наклонившись, он ворует огромный кусок пирога с моей вилки, а потом целует в губы. Я взвизгиваю, когда мне на лицо падают капли пота.

Взглядом я обвожу его обнаженную грудь, покрытую потом. После переезда сюда он взял в привычку бегать вечерами без футболки, и каждую ночь из-за этого с моими гормонами творятся очень плохие вещи.