Саша Чёрный

Чудесное лето

Предисловие от издательства

Знаменитый писатель Саша Чёрный (Александр Михайлович Гликберг) родился 1 октября 1880 года в Одессе. В 15 лет он сбежал из дома и какое-то время скитался по улицам. Позднее его приютил житомирский чиновник К. К. Роше, полностью изменив жизнь мальчика.

Литературную карьеру писатель начал в 1904 году в газете «Волынский вестник» (Житомир). В 1905 году он переехал в Петербург. Журналы «Альманах», «Зритель», «Маски», «Леший» и другие охотно печатали сатирические стихи, подписанные псевдонимом «Саша Чёрный».

Однажды писатель открыл секрет своего псевдонима: «Нас было двое в семье с именем Александр. Один брюнет, другой блондин. Когда я еще не думал, что из моей “литературы” что-нибудь выйдет, я начал подписываться этим семейным прозвищем».

В 1906–1908 годах Чёрный жил в Германии, где продолжил образование в Гейдельбергском университете. Вернувшись в Петербург, он выпустил несколько сборников стихов, активно сотрудничал с несколькими газетами и журналами.

Вскоре появились и детские книги писателя: «Тук-Тук», «Живая азбука» и другие. Позже вышли «Дневник фокса Микки», «Кошачья санатория», «Несерьезные рассказы», «Белка-мореплавательница».

Талант Саши Чёрного был по достоинству оценен современниками. А. И. Куприн писал: «Саша Чёрный <…> переживет всех нас, и наших внуков, и правнуков, и будет жить еще много сотен лет, ибо сделанное им сделано навеки и обвеяно чистым юмором, который – лучшая гарантия для бессмертия».

Повесть «Чудесное лето» была написана в 1929 году. Семью главного героя пригласили в небольшое имение под Парижем. Здесь маленький Игорь провел поистине чудесное лето, пережив множество приключений и познакомившись с самыми разными людьми.

Глава I

Тротуарный клуб

Игорь живет в тупичке, в старом солидном сером доме. Окно в столовой непрозрачное, все в матовых квадратиках, по которым нарисован усатый, взбирающийся до самого верха виноград. Но если окно чуть приоткрыть (ведь на улице теплынь), – видно все, что на улице делается. Благо подоконник почти у самого тротуара, в нижнем этаже. А совсем открывать окна нельзя, потому что прохожие не должны знать, что в чужой квартире делается. Не полагается.

Справа и слева такие же серые парижские дома-близнецы. Но перед шестиэтажными строгими стенами зеленеют веселые платаны. В пыльной листве копошатся воробьи, перелетают с ветки на ветку, рассказывают друг другу воробьиные новости. Порой какой-нибудь любопытный воробей наклонит с нижней ветки голову и внимательно смотрит бисерными глазками на тротуар: что за возня внизу, чего это дети, как воробьи, с места на место перепархивают? Только мешают крошки подбирать… Хотелось бы воробью вмешаться в детские игры, да страшно, еще хвост оттопчут, или в рот кому-нибудь влетишь с разгону. Дети ведь в воробьиных глазах – великаны. Все равно как нам бы вздумалось с допотопными мамонтами поиграть: интересно, но разве решишься?

Мальчик, смотревший из окна, вздохнул. Он тоже не решался в детскую уличную возню вмешиваться, но причины у него были свои, не воробьиные. Он только-только начинал еще говорить по-французски. Как же играть, когда ты вроде глухонемого? Французские мальчики спросят: «Как тебя зовут?», а ты смутишься и ответишь: «Половина двенадцатого». Жили-жили в Болгарии, только научился болтать по-болгарски, тронулись в Берлин. Осилил было немецкий, – сочинение даже писал про честную немецкую собаку, которая у воришки сосиски вырвала и колбаснику назад принесла… Трах – в Париж месяц тому назад переехали. Чего это взрослые, как галки, из страны в страну перелетают?

И почему бы во всех странах жителям по-русски не говорить? Язык ясный, симпатичный. Звери все, наверное, по-русски думают. Окончания на конце. Сразу узнаешь, что курица женского рода, а петух мужского. Все это дурацкая вавилонская башня[1]наделала. Наверное, до нее все по-русски говорили, и детям не надо было каждый год, в каждой новой стране себе язык переделывать…

По асфальту мимо окна с грохотом прокатила тройка мальчишек на роликовых коньках. Отвинтить разве колесики у кресел и приладить такие коньки и себе? Нельзя. Кресла хозяйские. Да и винты длинные, в пятку вопьются.

Игорь встал, натянул на светлую головешку синий колпачок и, показав самому себе в надкаминном зеркале язык, пошел к дверям.

В парадных просторных сенях чисто и светло. Налево зеркало, – можешь любоваться на себя с головы до ног, если тебе нечего больше делать. Направо дверь в консьержкину клетушку. Сквозь занавеску все видно: маленькая полная женщина сидит перед столом и пудрит носик. Когда ни пройдешь, все пудрит. Сбоку за колонкой – черная колясочка. Это для японского младенца, который живет во втором этаже: очень серьезный младенец… Сколько Игорь над ним пальцами ни щелкал, ни за что не улыбнется. Слева у стены – клетка с канарейками. Поют-разливаются, будто и не в темнице живут…

В правом прохладном углу за откинутой к стене дверью – кукольная спальня. Жильцы, серьезные, взрослые люди, проходят один за другим на улицу и ничего не замечают. А Игорь знает. Там драма: кукла при смерти.

Он прислонился к косяку двери и стал смотреть.

Консьержкин мальчуган из соседнего дома – доктор по детским болезням. Кукольная мама, дочка консьержки, которая пудрила носик, очень обеспокоена: у ее куклы лопнула голова… Может быть, прищемило дверью, куклы ведь так неосторожны, вечно суют голову куда не нужно.

Доктор озабоченно заглянул в дырку на лбу: пусто. Вытащил из-под кукольной кроватки коробку с лоскутками, достал свой хирургический прибор – сломанную зубную щетку – и стал советоваться с девочками. С кукольной мамой и с кукольной нянькой, дочкой углового парикмахера.

Какого цвета лоскут запихать в продавленную голову? Вы скажете – все равно какой, ведь лоскуток же внутри. Но наружу из головы горбик торчать будет?.. Обязательно будет.

Доктор выбрал черную тряпочку. Мальчики, как известно, совсем не понимают, что к чему идет, что не идет. Кукольная нянька нашла, что если волосы лимонного цвета, то дырку в голове надо заткнуть лиловым. А мама подобрала к кукольным васильковым глазам кусочек малинового атласа, прошитого серебряным бисером. И так как она была мама, а нянька и доктор – люди приходящие, наемные, то она, конечно, настояла на своем.

Игорь подсел к малышам. Все трое были меньше его и, пожалуй, французских слов знали не намного больше. А склоняли и спрягали как Бог на душу положит… Малыши раздвинулись, дали русскому мальчику место. И дело нашлось: пусть будет вроде санитара и держит куклу, чтоб она ногами не брыкалась, пока ее оперировать будут.

Кукла перенесла операцию легко. Даже не пикнула. И очень похорошела. Каждый похорошеет, если ему в лоб вставить малиновую затычку, да еще с бисером.

Дети тихо посидели на корточках около кроватки, подождали, пока кукла уснет, и бесшумно один за другим выскользнули из-за двери на улицу. Игорь за ними. Солнце, широкий тротуар, зеленые лапы платанов медленно ходят над головой, вдали на скамейке – представление!

Парижская уличная скамья раскрывается на два крыла: доска направо, доска налево. Посредине перекладина, чтобы люди, сидящие спиной друг к другу, могли облокачиваться и читать свои газеты, как в домашнем кресле.

Но уличная детвора завоевала скамью против старого серого дома совсем не для того, чтобы на ней рассаживаться, рассматривать свои стоптанные каблуки и читать про английского чудака, который на пари восемнадцать сигар, не вставая с места, выкурил. У детей совсем другие занятия.