3

Вестибюль райкома. Все как положено: стенд «Догоним Америку по производству молока!», буфет с колбасой и карамелью, в углу у батареи тетки греются, ожидая попутной машины. Объявление: «Вниманию заочников СХИ! Прием экзаменов — в библиотеке парткабинета».

Под дверьми гуртуется-волнуется наш брат заочник: учетчики, бригадиры, народ в валенках, ватных штанах, рослый и сытый, на студентов мало похожий.

— По чему больше гоняет? — спрашиваю знакомого.

— По травополью: в чем вред.

— Вали на Вильямса, — острит кто-то.

— Так ведь — линия, — объясняет первый, — он же не сам. Он простой.

— Казаков тут есть? — подходит к нам девушка. — Вас ищет товарищ Сизов из обкома. Мы в колхоз звонили…

— Где он?

— Наверху, в той комнате, знаете? Да вы сдавайте сперва, я доложу.

— Ну, хлопцы, пускайте без очереди, из обкома ждут.

Верно, Плешко — простой. Отвечаю ему, самому директору института, главе всей областной науки, и робости нет. Симпатичен, располагающе грубоват, кивает на мою скороговорку про то, что…классический плодосменный севооборот, или норфольское четырехполье, состоит из пропашного ярового, клевера и озимого, но порядок полей может меняться в зависимости от того, под озимое или под яровое подсеивается клевер…

— Будет! Зубрил на совесть, видать. Зачетку… Так где работаешь?

— В Рождественке, бригадир.

— Я сам с бригадиров начинал. Хорошее было время… Ну, похвались, Казаков Виктор Григорьевич, какую структуру посевных площадей будешь иметь весной?

Мне охота поделиться с ним — ведь ученый, а не погоняла-уполномоченный, поймет.

— Правду говорить?

— Ну, бреши, если привык, — усмехается.

— Да нет… Понимаете, мы в бригаде из севооборотов выбились, никакого вообще. Зарядили пшеницу по пшенице и — завшивели.

— Что-что?

— Овсюг душит. Одно поле — Овечий бугор — пришлось залужить: эрозия, прямо темно, как метет. Процентов двадцать хотим оставить под пар, столько ж под кукурузу, остальное — зерно…

— «Остальное»! Под зерно — «остальное», а? На хрена они вам сдались, эти пары? — прерывает он, и простота его начинает казаться мне хамством.

— Я ж говорю — засорение…

— А кукуруза на что? Да вы читаете тут материалы, или на старье хотите Америку догонять? Ты посчитай, умник, во что тебе обойдется пар! — берет карандаш, — Сколько ты с него получишь?

— В этом году — ничего, — раздражаюсь и я, — но на будущий — гарантия урожая, поле очищено.

— А области в этом году хлеб и корма нужны! Кукуруза — двести центнеров…

— Да она задохнется в сорняке, кукуруза! — Я злюсь и на себя за идиотскую откровенность, и на него: обманул покладистой внешностью. — Я ее сею на чистых полях!

— Они тут все мальцевщиной заражены! — швыряет он карандаш. — Откуда ты такой скороразумный, из Кургана?

— Неважно. А за поля с меня спрос, раз я бригадир!

— Смотрите какой хозяин выискался! Молоко на губах, а туда же… Все! Надо б тебе двойку, да неохота зачетку портить. Придешь пересдавать. Но когда настоящая структура будет, понял?

Вышел я взбешенный.

По лестнице опускался Сизов.

— Ну, наконец-то, пропащий, — обнял он меня за плечи. — Пошли-ка, пошли, говорить с тобой надо…

— Ну, показывайся! Хорош, раздобрел. Располагайся. Угловая комната, что-то вроде гостиницы для областных работников: кровать с панцирной сеткой, умывальник «мойдодыр», стол с телефоном, старые терракотовые бюсты.

— Да ты что надутый?

— Засыпался. Плешко прогнал меня.

— Хотел нашармака?

— О парах заспорили. За ответ хвалил, а потом…

— А-а, ну ты просто несориентирован. Давай сюда зачетку. Поправим, но на ус намотай.

— Ты что, знаком с ним?

— Есть маленько, — усмехнулся, переодеваясь в синий тренировочный костюм. — Валенки долой, скоро не отпущу. Как мы посмотрим на это?

Путевка на выставку! Заполнена на мое имя. И не верится, так здорово.

— Положительно, — смеюсь я, — Твои старания? Ну, Вадим, угодил, спасибо…

— Ну да, «спасибо», — словно изображает воркотню, запирая дверь на ключ, доставая бутылку коньяку, палочку копченой колбасы, хлеб, сыр, — Оторвутся, понимаете ли, от масс, обрастут мохом-травою, забудут бывальщину, а ты угождай, неуклонно заботься…

Со знанием дела настругал колбасы, налил коньяку.

— Белокаменная их ждет, глаза проглядела, а они с научным миром цапаются. Нельзя так, товарищ! Выправляйте положение. Не «Мартель», но сойдет.

«Сошло», закусили.

— Докладывай, как оно. Наследник — великан?

— Мерзнут, разбойники.

— Может, помочь чем? Попробуем через базу.

Секунду поколебавшись, я почему-то отказался:

— Обойдется. Сам тоже ведь женился? Потомства еще нет?

— Как один приятель говорит — в неволе не размножаюсь. Погодим, время больно горячее, надо ковать… В сложную пору живем, Витька!

— Это верно, — киваю.

— Время требует творчества, риска — пан или пропал! Должны свежие силы прийти, без груза старья за спиной. И дремать сейчас может только законченный тюфяк. — Он положил мне руку на колено. — Вроде тебя. Сколько еще будешь торчать в своей Рождественке? Согласен, нужен был опыт низовки, но пора и честь знать. Мы сейчас народ расставляем. Области нужен рывок. Большой хлеб — или полетит кое-кто в нашем доме.

— Нужно наводить в полях порядок, и будет хлеб.

— Вот именно! Путь один — добыть под зерновые еще с полмиллиона гектаров, подстраховать себя. Запахать травы, к черту пары — сейчас не время. Но уже чувствуем сопротивление. Люди, люди для драки нужны. И я очень не хотел бы, — он подчеркнул «очень», — чтоб ты остался в стороне.

— Это что же — опять «качнуть»?

— И сразу же входить в рамки! — не дает он затеять спор.

За окном стала мести поземка. Вижу улицу, дорогу. Впечатление такое, будто земля парит.

— Ребята за тракторами поехали, — не к месту говорю ему, — Борис, Гошка.

Наши уже получили трактора, сейчас подогнали к чайной.

Сели за столик, взяли по паре пива, по гуляшу, в буфете — конфет, колбасы. И ходу.

Сергей боится бурана, укатил вперед. Борис с Гошкой, взрывая гусеницами снег, мерно и верно тронули к дому.

Тем временем коньяк наш таял, и Вадим становился все доверительней:

— Костров — мужик умнеющий, никому вылезать не дает, а тянуться заставляет. Вот жду, должен позвонить… Еремеева, кажись, раскусил и долго терпеть не будет. А Плешко — это характер, может на всю целину вырасти.

— Хам он.

— В каком смысле? Он ученый в сапогах, не академическая ермолка, и сапоги — будь здоров, всюду пройдет.

Но мне было беспокойно за своих, а тут еще коньяк горячил, и я сказал ему:

— Слушай, до феньки тебе все.

— Что? Разжуй.

— Ну, что с землей, как у Гошки, как мне достается. Вроде самое главное — кто полетит, а кто вверх пойдет. И хлеб тоже — не хлеб, а чтоб этому Плешко вырасти.

Он обиделся, помолчал.

— Здорово тебя засосало. Вот уж точно — потерял компрессию. Добро, я чинодрал. Но тебе-то, земляному, все равно, кто будет у руля — ходячее «бу-сделано» или живой человек, нашей с тобой формации? Только не темни: кто сейчас был бы полезней — Еремеев или я, уехавший из Москвы за карьерой?

— Ладно, не заводись. С тобой напрямик можно.

— И ты, без дураков, полезней будешь в районе, чем в бригаде. Давай ношу по плечу. Пока станешь редактором районки, но это — передержка. Посоветуйся с Татьяной и собирай бебехи… Ну, а что Гошка, о «Волге» небось думает?