Иван Корсак Тайна святого Арсения \роман\

   Последний любовник императрицы \русск. вариант\

   1

   Под звонким старинным сводом каждое слово, даже сказанное потихоньку, осмотрительно и вкрадчиво, звучало особенно выразительно. Те слова из уст суровых судей с задеревенелыми лицами, скованными судорожным страхом от присутствия императрицы, почтенных сановников, Орлова, Глебова и Шешковского, те слова с удивительной легкостью поднимались в высь, зато падали оттуда на плечи митрополита тяжелыми камнями.

   Судили митрополита Ростовского Арсения Мациевича.

   Желтоватый свет многочисленных свеч делал старшими и более сухими лица высоких иерархов Тимофея Московского, Амвросия Крутицкого, Димитрия Новгородского, Афанасия Тверского, Гавриила Санкт-Петербургского, сидевшими в ряд, и даже лицо самого молодого, тридцатишестилетнего епископа Гедеона Псковского, привычно резвого и непоседливого за церковными стенами, казалось сейчас вырезанным из старой пересушенной липы.

   С ближайшим окружением императрица Екатерина Вторая сидела молча поодаль, и только пламя свеч отблескивало то на одном драгоценном камне ее наряда, то на другом, словно перебегало от легкого движения головы из брильянта на брильянт.

   Митрополиту не подали стул, он стоял перед судом в полном облачении, которое полагалось его сану, стоял и мысленно молился, чтобы даровало небо терпение и смиренности, чтобы, привычно порывистому и пылкому, ему не изменила рассудительность.

   В свои лета, которые тихо шелестели за спиной, Арсений Мациевич не мог обижаться на светских судей, потому что не судьи они ему - слишком много ведал о них. О недавнем подьячем, а в настоящее время обер-прокуроре Глебове, не только Петербургом и Москвой ходили легенды об умении давать и брать взятки, но и гуляли за лесами и перелесками самыми отдаленными губерниями. София Фредерика Августа Ангельт-Цербтская, перекрестка из выгоды, что из лютеранки стала православной Екатериной ІІ... Фактический руководитель Тайной экспедиции Шешковский, что, потешаясь и приветливо улыбаясь, лично выбивал палкой зубы самым почтенным дворянам... Треск, как будто сухую ветвь ломали через колено, белая эмаль на полу, окровавленный рот...

   Нет, не судьи ему они. А епископы?

   Не обижался на них митрополит. Одних он учил как член Синода, наставлял, выводил в высокий духовный сан, с другими хлеб делил из одного стола. Не было обиды за измену - "и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим.". В душе Арсений не корил их также за страх, потому что слишком хорошо был осведомлен с обычаями трона. Единственная тревога, единственная боль допекала ему, словно кто иглой кольнул в сердце и не вынул ее, а только крутил там ею и бередил раз за разом свежую ту рану.

   Если сейчас у монастырей и церквей заберут землю и поместья (а уже рыщут по церквям офицеры, описывая, словно арестантское, все церковное добро, вплоть до подсвечника, до алтарей), то не будет принадлежать больше Церковь Христу, а Глебову и Шешковскому.

   Поднялся митрополит Димитрий Новгородский, поднялся медленно, без видимой охоты, и так же неохотно стал говорить, но как встретился взглядом с Глебовым, то мгновенно стал строже и голос его окреп.

   - Не ты ли, владыка, писал, что Церковь Божья в настоящее время в беде и разрушении... Что ей нет спасения от хищных волков, которые губят и уничтожают имущество церковное, как будто безбожный и преступный царь Юлиан. И если ты, то справедливый ли ответ Коллегии Экономии Сенату? Такой стиль, такие вещи ужасные, резкие писались в ответе, почему-то говорится о Юлиане Отступнике, тогда как Коллегия Экономии существует лишь с 1701 года и сурово выполняет все указы Ее Императорского Величества. Какой же твой выбор, владыка, неужели на стороне недругов трона?

   Митрополит Арсений медленно и трудно вдохнул на полную грудь, как будто собрался поднять непосильную ношу: он простудился в дороге, везли в Москву арестованного с большой спешкой, почти всюду вскачь, лишь время от времени меняя обессиленных и взмыленных коней.

   В ту Вербницу тысяча семьсот шестьдесят третьего года снега еще не сошли, лишь на взгорьях, кое-где в незатенённой стороне, появлялись и чернели причудливые полоски нерастаявшей пашни - такой волнующий и такой коварный весенний воздух, такое чистое и звонкое, даже колышется, немыслимой голубизны небо, в котором неслышно плывут истосковавшиеся по родному краю грустные птичьи ключи; такой же голубизны несут реки последний лед, и себе звенящий, набравшись лазури небесной. Время пробуждения всего сущего, - умилённо наблюдал по сторонам Арсений с удивительным для себя покоем, - время светлых надежд, ожидания всегда волнующей Пасхальной ночи, пусть даже очень хмурой, но в которую неизменно сквозь мрак и темень пробьются звёзды... Но впереди еще Страстной четверг, еще нужно дожить.

   Митрополит прокашлялся, собираясь ответить Димитрию. "Хороший он человек, - подумалось ему, - в сердитом вопросе и подсказку несложную спрятал: признай письмо своё ошибочным, согласись с правотой Коллегии Экономии - и тебе будет легче...".

   - Всевышний, Димитрий, человека создал свободным. Но предоставил право самому человеку свою стезю выбирать, - и митрополит, не мигая, посмотрел в глаза епископу.

   В воцарившейся тишине лишь свечи потрескивали, как будто о чем-то между собой переговаривались, и Димитрий опустил глаза наземь.

   "Ишь, как закрутил хитрюга-митрополит, - над ухом Глебова нагнулся Шешковский, но прошептал так, чтобы слышно было и императрице. - Ко мне бы его, по-другому он бы заговорил". Но императрица то ли не услышала, только у нее уголок уст дернулся непроизвольно.

   - Разрешено ли тебе, владыка, самовольно менять текст анафемы, веками звучавший одинаково? - опомнился наконец митрополит Новгородский.

   - Димитрий, ради Господа нашего Христа, не ступай на эту стезю... Умоляю тебя, Димитрий, - быстрее простонал, чем вымолвил митрополит.

   Димитрию перед этим сон весьма странный приснился. Явился ему иерарх, чем-то похожий на митрополита Арсения, и латынью вынес приговор: "Как наши отцы, среди которых есть святые, жертвуя для церкви добро земное, проклинали воров этого добра, так и я, грешный и недостойный служитель Церкви Христовой, и не моими устами, а устами моих отцов, произношу тебе анафему и внезапную смерть..."

   3

   Митрополиту Арсению болело другое. С того памятного дня во дворике Киевской академии (вон сколько лет прошумело, сколько воды убежало в Днепре и родной для него реке Луге, на берегах которой он вырос в княжьем городе Владимире-Волынском), с того памятного дня суждено ему нести непростое бремя. Он сидел тогда, юный спудей, полуребенок, еще и усы не проклевывались, сидел на бесхитростно смастеренной деревянной скамье в уютном дворике академии. Наверное, он задремал на ласковом солнце (до утра штудировал Лукреция, так что даже круги разноцветные поплыли вместо букв перед глазами), как вдруг перед ним на дорожке появился незнакомый ему мужчина. Высокий, стройный, длинные волосы спадали на плечи - наверное, заслонил он собой солнце, потому что силуэт его как будто сиянием лёгеньким отсвечивал.

   - Арсений, - молвил тот незнакомец. - Тебе уготован дар, который не многим выпадает. Ты будешь знать будущее, заглянуть сможешь через годы.

   Парень недоуменно потер ладонью глаза, он понял, что задремал на солнцепёке.

   - И свое даже знать буду? - переспросил для видимости.

   - Нет, свое не дано никому. Но когда будешь знать судьбу других, то и будешь знать, чего тебе самому не нужно делать.