У Луиса не было времени глазеть на императора, он должен быть на занятиях.

Он зашагал дальше, мимо гранитной колонны императора Марциана, и оказался на шумном Бычьем рынке, где продавались не только быки, а буквально все на свете. Здесь было спокойнее обычного, но все равно оживленнее, чем на тех рынках, на которых ему когда-либо доводилось бывать. Он протолкался через толпу, размышляя о том, что у бедности есть одно преимущество — никто не украдет у тебя кошелек.

Затем он прошел под аркой Феодосия, украшенной изображениями римских солдат-победителей — до сих пор, спустя столько лет, краски на них не лишились своей изначальной яркости, — и двинулся дальше по Средней улице к форуму Константина, где, слава богу, рынок был закрыт. Он прошел мимо статуи римского императора, основавшего город, лишь мельком взглянув на другие удивительные скульптуры из бронзы, украшавшие широкую площадь. При входе в стене форума выделялись два краеугольных камня, похожие на две громадные головы с пустыми глазницами, каждая из которых была выше человеческого роста. Их грубые, тяжелые черты так и дышали врожденной злобой. Эти камни вселяли в него дрожь. Он думал, что это какие-то языческие боги или герои, имена которых давно позабыты. Луис чувствовал, как от них веет вечностью, и собственная жизнь представлялась хрупкой и скоротечной.

Миновав форум, он увидел величественный ипподром — массивное сооружение из розового цемента[6] с рядом мраморных колонн, которые протянулись на юго-запад, словно аллея деревьев. Однажды он смотрел здесь гонки на колесницах, однако зрелище оказалось для него слишком грубым — болельщики соперников, Синие и Зеленые, скандалили на трибунах. Он выбрался из толпы, когда какой-то смутьян, стоявший позади, помочился на него.

На северо-востоке от ипподрома сияли белоснежные стены дворца, а за ним возвышалась самая удивительная постройка из всех, что ему доводилось видеть: величественный купол главной церкви всего христианского мира Востока, Святая София. Он знал, что Бог живет в этом соборе, среди душистых благовоний, растекающихся с золотого алтаря и поднимающихся к гигантскому куполу в солнечных лучах. Это здание не могло родиться в воображении смертного, оно сияло славой Господней, и его архитектора вдохновлял сам Бог.

Он шел дальше по Средней улице, мимо тюрьмы Нумеры. Эту часть пути он никогда не любил. Нумера, городская тюрьма, была устроена в одном из хранилищ для воды Константинополя. Больше всего пугала тишина, царящая вокруг этого здания посреди шумного города. Все прочие постройки оглушали звуками: выкриками нищих и торговцев на ступенях Святой Софии, трескотней чиновников, входивших и выходивших из дворца, болтовней юношей из Магнавры, которые смеялись и дурачились по дороге в университет. Но Нумера хранила молчание. Родные узников, толпившиеся у решетки ворот, чтобы передать заключенным еду или подкупить стражников, вели себя робко и тихо. Даже само здание являлось цитаделью могильной тишины: стены его были толстыми, внутри располагался лабиринт камер и переходов, созданных и руками человека, и природой, и уходивший так глубоко под землю, что ни единого крика боли не достигало поверхности.

Нумера была самым простым строением на пути — прямоугольник, облицованный грязно-желтым кирпичом, она походила на обломок гнилого зуба во рту прекрасной женщины, думал Луис. На рассвете тюрьма скрывалась в тени огромного собора, безмолвно вжималась в землю, как будто прячась от солнечного света. Он подозревал, что, когда император вернется, в темнице окажется несколько новых постояльцев.

Луис подошел ко входу в Магнавру, перед ним возвышалось просторное крыльцо с колоннами. Он поднялся по ступеням, кивнул стражнику у ворот для студентов и прошел в монастырский сад, который вел к зданию Сената — это название сохранялось до сих пор, хотя никаких сенаторов там давно уже не было.

От запаха оливковых деревьев у него закружилась голова. На улице ни одно дерево не прожило бы и минуты — дров и строительных материалов вечно не хватало. А здесь деревья стояли ровными рядами, и их ветки клонились к земле под тяжестью зеленых и пурпурных плодов. Он сорвал одну оливку и впился в нее зубами.

— Тьфу!

Как горько! Он улыбнулся сам себе, удивляясь. До чего же гадкий вкус, когда оливка прямо с дерева. Он представил, как Беатрис идет рядом с ним, смеясь и приговаривая: «Да-да, кое-чего ты не знаешь, несмотря на всю свою ученость».

В воздухе разливалось птичье пенье, только это были не настоящие птицы. В конце оливкового сада находилось одно из городских чудес — оливковое дерево в натуральную величину, но отлитое из бронзы, а на его ветвях сидели поразительные птицы, чьи стеклянные перья вспыхивали на солнце разноцветными искрами. И лилась чудесная, сладостная песня на фоне шума дождя — это работал водяной насос механизма. Он так и не привыкнет к этой диковинке, подумал Луис. Он считал ее в некотором смысле нечестивой и вспоминал отрывок из Библии: «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли[7]».

Господь запрещает подобные вещи. Но вдруг Господь просто не хочет, чтобы люди любовались такой красотой? Луису очень хотелось бы, чтобы Беатрис увидела поющее дерево, но это было невозможно. Женщин не допускали в святую святых университета. Он пошел дальше.

Здание Сената снаружи было светло-желтым, с широкими арками окон под куполом. Он до сих пор ощущал волнение, входя под высокие своды Магнавры. Сегодня он преподает всего два предмета: риторику и философию для тупоумных сынков знатных родителей. Эти юноши не выказывали особенной тяги к знаниям, поэтому он не стремился их особенно учить, лишь выдавал им имена философов, чтобы они могли блеснуть перед отцами, а в основном они проводили время, беседуя о многочисленных чудесах земли, драконах Востока и песчаных океанах Аравии.

Затем он сам посетит лекцию по юриспруденции — главную на сегодня, — чтобы после обеда участвовать в официальном диспуте. Сегодня он будет говорить о силе Бога, как об отдельном проявлении сущности Бога, о том, как мы всегда понимаем, что Господь делает, но никогда не поймем, что Он есть. Еще Луис подготовил речь о практике исихазма: об отшельничестве души, о необходимости отказываться и уходить от всякого чувственного восприятия до тех пор, пока не откроется глаз души и не снизойдет интуитивное понимание Господа. В этой дисциплине Луис был теоретиком, а не практиком.

Он подошел к двери здания, вошел внутрь, где его встретил привратник. Он помахал ему и уже хотел пройти в аудиторию, однако страж вскинул руку, призывая его задержаться.

— К тебе посетитель.

Привратник был бледен.

— Кто?

— Ступай в комнату ректора. Он ждет там.

— Кто?

Привратник ничего не ответил, а просто ушел в каморку позади своего стола. Луис пересек широкий атриум, разглядывая мозаику под ногами. Персей, убивающий Медузу, чудовище со змеями вместо волос, чей взгляд обращал человека в камень. Судя по тому, как вел себя привратник, можно подумать, что в кабинете ректора его ждет такая же Медуза.

Он прошел в дальний конец здания, свернул на арену для диспутов, прошел по коридору до единственной двери по левую руку. До сих пор он был здесь всего лишь раз, когда испрашивал разрешения пройти испытание для приема в университет. Оно состояло в том, чтобы выступить перед всем факультетом и победить в ходе диспута. Это было нелегко — в Руане не проводили подобных соревнований, — однако он прошел. Тему для одного диспута выбирал он сам, для второго — они. Слава Богу, что они не выбрали юриспруденцию.

Луис постучал, и незнакомый голос ответил:

— Войдите.

Он подумал, что голос женский, однако, когда вошел, оказалось, что ректор сидит в одном из кресел для посетителей (гость в собственном кабинете), а за его столом, на обычном месте главы университета, восседает изумительно одетый и — другого слова никак не подобрать — красивый мужчина лет двадцати пяти. Весь он переливался белым шелком и золотом, но прежде всего в глаза бросалась яркая пурпурная лента, переброшенная слева направо через красную тунику, отделанную парчой. Только император, его родные и самые близкие доверенные лица имели право носить эти цвета.