Анатолий Ткаченко

Рыжий сивуч

Тавазга спал плохо. Ночь была длинная, что ли, или вечером поужинал неважно, или водки не выпил? Может быть, жарко в доме? Жинка любит много топить, нивхи много топят, по старой древней привычке. Или ветер какой-то нехороший — вдруг от берега подует, как тогда охота?

«Нет, однако, разговор с председателем мешает», — подумал Тавазга.

Потом заплакал ребенок, Тавазга нащупал его в люльке, подвешенной к потолку, сунул под бок жинке, ребенок сам отыскал грудь, затих.

Тавазга покурил хорошенько, сказал себе: «Ну-ка, отдыхай» — и задремал. Ему приснилось лето, отмели чайвинской лагуны и сельдь. Много нерестующей сельди. Все тони запружены, каша, и вода, белая от икры и молок. Тавазга дремал и думал: «Опять этот сон приснился! Хороший, но уже надоел». И потому, наверное, что ему не хотелось видеть дальше старый сон, он снова проснулся.

Посмотрел на окно — уже белеет чуть-чуть. Собаки немножко скулят: мороз их трогает. Значит, часа четыре утра. Рано. Жалко, что рано. Все равно такой отдых никуда не годится, лучше ехать и на нарте подремать.

Еще покурил, походил по полу, пока не замерзли ноги, лег и на этот раз быстро уснул. Уснул, как утонул в теплой воде, не успев даже укрыться одеялом. И сразу же приснилась зима, холодное море, льды. Дует Тлани-ла — ветер с моря, идут к берегу нерпы и сивучи. Нерп много, сивучей меньше. Тавазга ищет сивуча. Вдруг видит — перед самой лодкой выныривает огромная голова таухурша. Голова рыжая. «Это счастливый сивуч!» — думает Тавазга, целится и стреляет.

От выстрела он проснулся — оказывается, старуха вышла во двор и сильно хлопнула дверью.

Было уже светло: можно было видеть стены, заклеенные картинками из журналов, ребятишек на кроватях, медвежью шкуру на полу. В окнах синей бумагой стоял снег.

«Хорошо проснулся, как раз», — сказал себе Тавазга, стал медленно одеваться — медленно, чтобы потом было тепло, и вспомнил рыжего сивуча. Усмехнулся: «Какой рыжий, никогда не видел такого!» — и почувствовал, что ему хорошо сегодня, будто впереди выпивка с дружками, будто купил ребятишкам конфет и еще чего-то, будто в доме много мяса.

Совсем легко вышел во двор, посмотрел в сторону моря, потом в сторону леса, подставил щеку ветру и выволок из-под навеса нарту. Собаки скулили, тявкали, чувствуя дорогу и еду. Еды не было, последние куски нерпичьего жира Тавазга скормил вчера и теперь полез в иё — сарай на сваях — найти чего-нибудь вожаку упряжки. Сгреб на ладони крошки, кусочки мяса и рыбы, бросил Метару. Конечно, это не еда, но для порядка надо, чтобы не обижался главный пес, чтобы любил Тавазгу. Настоящий обед будет там, на берегу моря, горячий обед — потроха сивуча. «Рыжего таухурша», — сказал Тавазга передовику.

На других собак он не смотрел — это штуки, он грубо подтаскивал их к упряжи, определяя места, всовывал шеи в алыки. Пугливый скулеж, робкие оскалы зубов, крепкий запах псины — возбуждали, счастливо настраивали Тавазгу.

От соседнего дома пришел старик Мискун, молча постоял, попыхал трубкой. Когда Тавазга бросил в нарту гарпун, линь, ружье и подстелил шкурку для сиденья, старик сказал:

— Едешь?

Тавазга должен был промолчать или ответить: «Нет, не еду, кушать буду, водку пить буду, отдыхать буду», — это чтобы не обидеть хвастовством Тол-ызиа — морского хозяина, обмануть кирпов — чертей, чтобы они не явились на место охоты и не помешали. Но Тавазга сказал уверенно:

— Убью сивуча.

Мискун вынул изо рта трубку, отвернулся, плюнул и пошел к своему дому.

Тавазга прыгнул в парту, выхватил из-под дуги остол, собаки рванули, и упряжка в снежной, колкой пыли понеслась по поселку.

Во всех дворах проснулись собаки, залаяли, заголосили, заметались на привязях, провожая счастливую упряжку — к морю, к добыче, к жирной горячей еде.

Низкая, широкая чайвинская лагуна была покрыта ропаками — жесткими снежными застругами, и нарта шла нырками, раскачиваясь, как лодка в шторм. Ветер дул от гирла лагуны, с моря, в лицо Тавазге. Хороший ветер! Радовался вожак Метар, радовались собаки, разбрызгивая с языков слюну, оставляя на ропаках дымящиеся кучки помета.

Метар вел упряжку без дороги, напрямик, и Тавазга не трогал его: сам знает, зачем мешать? Можно песню спеть, а потом поспать немного. Тавазга смотрит на далекие белые горы, откуда пришли, наверное, когда-то давно его предки, видит черную стенку тайги по краю лагуны, дома поселка, будто тонущие в ропаках, и тихонько, длинно затягивает:

— Ий-а-о-э-э! Еду, еду-у!..

Нет, не получается… Что-то мешает. Будто покурить забыл, будто досада какая или водки вчера много выпил.

«Председатель мешает, — решает Тавазга. — Надо поговорить, а то охотиться мешать будет».

— Поговорим, председатель?

Некоторое время ничего не слышно, только хрипят собаки, скрипит снег, жалуется, посвистывает ветер. «Не хочет говорить», — думает Тавазга, но после хорошо слышит, будто включился у него в ушах маленький приемник:

— Согласен, давай.

Тавазга, улыбаясь: «Ты обязан с подчиненными говорить».

Председатель: «Конечно».

Тавазга: «На чем мы тогда остановились?»

Председатель: «Ты сказал, что обдумаешь наш разговор».

Тавазга, хлопая рукавицей по колену: «Правильно! Обдумал, ночь плохо спал. Ту ночь. И эту неважно. Как по-новому жить, думал, чтобы совсем по-новому. Правильно, я голосовал на собрании после путины за такую повестку дня: «Как разумно тратить личные деньги. Получил и потратил».

Председатель: «Неразумно».

Тавазга: «Вещи купил. Вот послушай, я тебе уже рассказывал. Пять рубашек, два платья, жинке платье и туфли на гвоздиках. Старшему сыну брюки узкие. Фотоаппарат, гармошку. Старухе кофту. И еще подвесной мотор «Стрела» на лодку. Плохо, что ли?»

Председатель: «Сколько денег осталось?»

Тавазга, крутя головой: «Что ты! Обмыть же надо. С дружками в чайную зашел».

Председатель: «Плохо».

Тавазга: «Чего плохо?»

Председатель: «Опять про то же. Вещи купил, а что семья есть будет? Детишкам сахар нужен, масло, крупа, пряники… Где деньги возьмешь? Опять нерпой и сивучем кормить будешь? Грубая пища, первобытная, запах тяжелый, поселок, как стойбище, жиром пропитался».

Тавазга возмущенно: «Не оскорбляй, председатель! Ты хохол — чушку любишь, я нивх — сивуча люблю. Лучше чушки. Мои ребятишки тоже кушают. Это наша чушка, понял? Только мы ее не кормим, сама растет, ходим и убиваем».

Председатель: «Вот-вот — «ходим и убиваем». А вдруг сивуч и нерпа уйдут от берега, совсем уйдут. Что есть будешь?»

Тавазга: «Однако рыба есть: навага, камбала, бычки».

Председатель: «А если рыба уйдет?»

Тавазга сердито: «Не пугай. Тысячу лет нивхи охотятся, рыбачат — зверь не ушел, рыба не ушла. Всегда будут — это нивхский еда».

Председатель: «Бесполезный разговор. Ты ни о чем не подумал. Как бригадира привлечем тебя, пожалуй. Хватит бесполезной агитацией заниматься».

Тавазга: «Погоди, зачем сердиться? Ты воспитывать должен, какой ты начальник, если нервы слабые. Давай спокойно говорить».

Слушает, ждет Тавазга, но слышно только, как хрипят, задыхаются собаки, плачет под полозьями снег и течет, журчит мокрый, совсем как вода, ветер. Близко море. Собаки устали. Теперь им помогает Метар — приседает на задние ноги, бежит косо, боком к ветру.

«Обиделся, — думает Тавазга о председателе. — Ладно, убью сивуча, печенку принесу, самый лучший кусок. Сивучья печенка — лучшая еда. От чушки, от коровы — никуда не годится, пробовал в чайной…»

Тавазга вспоминает чайную в районном центре, хочет улыбнуться, чтобы приятно на душе стало, вспомнить кое-что, но слышит откуда-то из пространства, от поселка, что ли:

— Плохо…

Это, наверно, председатель. Читает мысли. Вот хохол ухпилаг — носатый, ветер хорошо нюхает. По ветру все узнает. Надо договориться все-таки, пообещать переменить жизнь, кушать лапшу и горох — пример подавать другим, чтобы видно было: Тавазга — бригадир. А то мешать будет председатель, очень настойчивый ухпилаг.