Я помню, как впервые встретил ее. Мне было одиннадцать, и ярко-алый Хогвартс-экспресс мчал меня навстречу новой жизни — магии, волшебству, друзьям. Мы сидели в купе с мальчишками, играли, разговаривали о том, что нам предстоит еще совершить в грядущей, самостоятельной жизни, когда я увидел ее. Она стояла в коридоре, у окна, и солнце отбрасывало на стеклянную дверь купе огненные блики ее коротких рыжих волос. Я приоткрыл дверь и окликнул ее. Она оглянулась, посмотрела на меня своими огромными зелеными глазами, отчего-то, как выяснилось позже, почти всегда хранившими печальное выражение — даже когда ее губы улыбались, а на щеках появлялись хорошенькие ямочки.

Она милостиво приняла приглашение и присоединилась к нам. Ее звали Лили Эванс, и для своих одиннадцати она была довольно высокой. У нее были, как я говорил ранее, короткие рыжие волосы, которые постоянно лезли ей на глаза, и она с недовольным видом поправляла их рукой; огромные зеленые глаза и пухловатые губы, всегда сложенные в легкую полуулыбку. Вся Лили, высокая, смешливая, порой дразнящая и чересчур уверенная для своего возраста, с первой минуты нашего знакомства стала для меня всем. Она была моей ровесницей, но казалось много старше всех нас.

Наконец, Лили, устав от наших разговоров, устроилась поуютнее рядом со мной, достала из мантии какую-то крошечную книжечку — кажется, это были стихи — и принялась читать. Потом, будто вспомнив что-то, запустила руку в кармашек и вытащила горсть апельсиновых шипучек. Я не был любителем сладостей простецов, а Лили была из их семьи, но когда она предложила мне угоститься, я взял конфету и, недолго думая, положил ее на язык.

Я никогда не любил апельсины, но после встречи с Лили они стали иметь для меня особенное значение.

* * *

Мы стали с Лили закадычными друзьями — ни с кем из нашей компании, даже с Джеймсом, который был весельчаком и душой компании, она не подружилась. Впрочем, Джеймсу было все равно — он был добрым, хорошим другом, но все-таки избалованным мальчиком из чистокровной семьи, который привык ни в чем не нуждаться. На Лили он сначала не обращал внимания — она казалась ему слишком простой, слишком рыжей и задиристой.

Чересчур задиристой Лили действительно была, хотя чаще скрывала за уверенной маской свое истинное состояние. Я научился понимать ее и разгадывать ее чувства и ощущения, и мы стали по-настоящему близки — никто не читал Лили так, как я. Я был лучшим из ее немногочисленных друзей, и порой даже предпочитал ее общество компании мальчишек.

Первые несколько лет в школе пролетели незаметно, ничего не изменилось в наших с Лили отношениях. Помню, однажды на каком-то уроке я одолжил у нее листок пергамента. От него исходил кисловатый, но приятный аромат — аромат любимых апельсинов Лили. Она и вправду их обожала — я всегда узнавал ее по легким, едва слышным шагам и чуть заметному аромату апельсинов.

Она и сама была апельсиновой — яркой, рыжей... Моей. Малышка Лилс.

* * *

На пятом курсе впервые наступили сложности — Лили вдруг расцвела, и ее полудетская красота превратилась в нежную девичью. На Лили смотрели, ею восхищались, а я безумно ревновал, понимая, что, будучи лишь другом, не имею на это права. Джеймс тоже стал на нее поглядывать, но я старался этого не замечать.

Как-то мы с Лили после уроков гуляли по школьной алее, и вдруг она притянула меня к себе и обняла.

— Знаешь, Сириус, так замечательно, что мы есть друг у друга, — сказала она, взирая на меня своими детскими, и в то же время лукавыми глазами. — Я поверяю тебе все свои сокровенные тайны, все секреты, я делюсь с тобой своей жизнью, как с самым верным другом, как с родным братом. Ты мне так дорог, Сириус, ты бесценен. Спасибо тебе, — она положила голову мне на плечо и вздохнула.

— Лилс? — я повернул к себе за подбородок ее личико. Она улыбалась, и впервые ее глаза улыбались вместе с ее губами. — Ну, признайся, Лилс, я тебе нравлюсь? Ведь все девчонки сходят по мне с ума! — я наполовину шутил, играл, наполовину говорил серьезно, но ведь Лили была моим другом, а значит, причин молчать или смущаться не было.

А она отчего-то смутилась, залилась краской — ее нежные щечки почти поравнялись цветом с ее огненными волосами.

— Ты же знаешь, Сириус, да. Разве существует просто-дружба между мужчиной и женщиной?

* * *

В следующем году Джеймс впервые сказал мне, что влюблен в Лили. Мало того, он даже попросил меня, опираясь на тот факт, что мы с Лили — друзья, пригласить ее к нему на разговор. Я боялся говорить об этом ей, но, с другой стороны, Джеймс также был мне лучшим другом, а значит, я не мог просто смолчать.

Лили стояла и молча слушала меня, прислонившись к колонне, опустив вниз голову, чтобы я не мог видеть ее лица. Я, наконец, рассказал ей про свои ощущения, про свою недружескую ревность, вспомнил и ее слова про невозможность такой дружбы. Когда я закончил, Лили подняла голову и посмотрела на меня. Губы ее были сложены в привычную полуулыбку, а глаза были полны тихой грусти — так грустят по тому, что уже не вернуть; по тому, что могло бы случиться хорошего, но отчего-то не случилось.

— Скажи, Сириус, ты считаешь Джеймса своим другом? — наконец спросила она, и голос ее был тих, но тверд.

— Конечно, Лили, — ответил я, вначале не осознавая, к чему она клонит.

— Ты ведь знаешь, Сириус, друзей не предают. Я пойду к Джеймсу на разговор.

— Я люблю тебя, Лилс, — в отчаянии воскликнул я, понимая, что Лили, со своей чертовой правильностью, уже хочет погубить то, что еще и не начиналось. — И я знаю, что мое чувство взаимно.

— Отчего же не сказал раньше? Неужели лишь боязнь вдруг потерять меня, проиграть другому, заставила тебя пойти на признание? Люди — не пешки, Сириус, ими нельзя управлять. Взаимна ли твоя любовь, теперь не имеет значения.

— Но, Лилс, я люблю тебя, — я коснулся ладонью ее руки, но она отдернула ее.

— А я поступаю, как должно, — жестко отчеканила она, развернулась и ушла, ни разу не обернувшись.

А я остался стоять, как вкопанный, и смотреть вслед этой чересчур правильной и честной рыжеволосой девчонке. Все еще апельсиновой, но уже, к сожалению, не моей.

* * *

Несмотря на протесты семьи, я не стал возвращаться в Хогвартс на седьмой курс. Я прекрасно понимал, что смотреть на счастливого Джеймса и улыбающуюся Лили мне будет не по силам. Впрочем, потом я все-таки решил вернуться, даже присутствовал на их свадьбе и стал крестным их малыша. Если я и не смог отпустить Лили, то смог, наконец, смириться с теперь уже новым статусом "друга семьи".

Однако, Лили писала мне письма, которые мало отличались от тех, что она отправляла мне каждое лето по два раза неделю, когда мы были еще школьниками. Я часто приезжал к ним и с каким-то неправильным удовольствием отмечал, что лишь мне и сыну Лили улыбается не только кончиками губ — даже Джеймс не был удостоин такой чести.

И все, казалось, было в порядке.

Но однажды, в теплую октябрьскую ночь, я узнал о трагедии. Я узнал, что Лили и Джеймса убили. Я узнал, что Лили, моей апельсиновой Лили, больше нет. Она умерла, будто ее и не было, будто не было тех школьных лет, будто не было ее славной улыбки и тихого нежного голоса.

Я не верил, я попросту не мог в это поверить. Я пришел в их дом — теперь это были лишь развалины да обломки — я вошел к ней в комнату. Лили лежала на полу, ее глаза были открыты и выражали вечную печаль. Как и тогда, в поезде, когда мы были еще беззаботными детьми, яркое утреннее солнце отбрасывало на белые стены блики ее рыжих волос. В комнате витал какой-то странно знакомый, кисловатый аромат, смешанный с запахом страха и смерти.

Я подошел к Лили, обнял ее, стал баюкать ее неживое тело, прижимать к себе. Ее уже остекленевшие глаза будто смотрели на меня, а приоткрытые губы будто хотели сказать последнее "прости". Я бережно опустил ее на пол, провел рукой по щеке, поцеловал в ледяные губы, и отчаяние сковало меня. Если бы мог я изменить прошлое, если бы она стала тогда моей — были бы мы счастливы? Смог бы я, в отличие от Джеймса, уберечь ее от гибели?