Деймон Найт

Анахрон[1]

Тело так и не обнаружили, причем по той простой причине, что никакого тела там не было.

Казалось бы, логическая несуразица — что в определенном смысле соответствует истине, — но все же никакого парадокса тут нет. Случившееся было вполне закономерным и объяснимым, даже хотя это и могло произойти только с братьями Кастельяри.

Чудаки они, эти братья Кастельяри. Сыновья шотландки и итальянского эмигранта, родившиеся в Англии и получившие образование на материке, они повсюду были в своей тарелке, но нигде не чувствовали себя дома.

Тем не менее в зрелом возрасте стали вполне обустроенными людьми. Эмигранты, подобно отцу Кастельяри, жили на острове Искья, неподалеку от неаполитанских берегов, во дворце — «кватроченто», роскошный фасад, облупленные купидоны на стенах, множество крыс, никакого центрального отопления и никаких соседей.

Братья никуда не выезжали; никто их не навещал, кроме их же агентов и адвокатов. Никто из них так и не женился. Оба лет в тридцать отринули мир людей ради внутреннего мира, полного более утонченных и более долговечных услад. Оба были любителями — фанатичными и заядлыми.

Родились они как бы вне своего времени.

Страсть Питера составляли художественные редкости. Он коллекционировал неустанно; не будет преувеличением даже сказать — истово. Коллекционировал так, как другие мужчины охотятся на крупного зверя. Интересы у Питера были самые разносторонние, и со временем его приобретения заполнили громадные залы дворца и половину всех подвалов: картины, статуэтки, эмали, фарфор, стекло, хрусталь, работы по металлу. Сам он в свои пятьдесят лет был круглым человечком с насмешливыми глазами и небрежным клочком белесой козлиной бородки.

Гарольд Кастельяри, одаренный брат Питера, был ученым. Ученым-любителем. Он принадлежал девятнадцатому столетию — подобно тому как Питер был атавизмом какой-то еще более ранней эпохи. Современная наука представляет собой дело коллективной работы, причем работы нудной, — а и то и другое совершенно немыслимо для Кастельяри. Но разум Гарольда был в своем роде столь же оригинален и остер, что и разум Ньютона или Франклина. Он выполнил заслужившие уважение работы по физике и электронике и даже, по настоянию адвоката, оформил несколько патентов. Вырученные деньги, когда их не поглощали закупки необходимых инструментов и оборудования, он отдавал брату, который принимал их как само собой разумеющееся.

В свои пятьдесят три года Гарольд был худощавым пожилым мужчиной, вялым и меланхоличным по натуре; на верхней губе у него рос аккуратный заборчик белесых усиков — своеобразная антитеза и частичка сходства, если вспомнить козлиную бородку его брата.

В одно прекрасное майское утро с Гарольдом произошло вот какое происшествие.

Гудьир уронил кусок резины на горячую печь; Архимед улегся в ванну; Кюри оставила образчик урановой руды в выдвижном ящичке стола вместе с фотографической пластинкой. Гарольд же Кастельяри, работая с неким прибором, который до той поры потреблял изрядное количество энергии, не производя при этом ничего особенно впечатляющего, судорожно чихнул и уронил обычный стержневой магнит на пару заряженных электродов.

После чего над прибором возник громадный мутный пузырь.

Распрямившись после непроизвольного наклона, Гарольд в глубоком изумлении заморгал и уставился на пузырь. Прямо у него на глазах мутность внезапно исчезла, и сквозь пузырь он увидел участок мозаичного пола, казавшийся на три фута выше пола в лаборатории. Он также разглядел угол резной деревянной скамьи — небольшой струнный инструмент необычной формы.

Гарольд яростно выругался, поахал, поохал, а затем принялся экспериментировать. Он осторожно обследовал сферу с помощью электроскопа и счетчика Гейгера. Никакого результата. Тогда ученый вырвал из блокнота листочек бумаги и бросил его на сферу. Бумажка исчезла — и он не мог понять куда.

Онемев от изумления, Гарольд взял метровую линейку и осторожно ткнул ею сферу. Никакого ощущения контакта — линейка просто вошла внутрь пузыря, будто его там и не было. Затем с ощутимым щелчком коснулась струнного инструмента. Гарольд нажал сильнее. Инструмент соскользнул с края скамейки и с глухим стуком и звоном ударился об пол.

Вглядевшись повнимательнее, Гарольд вдруг узнал эти мучительно знакомые очертания.

Не долго думая, он отложил в сторону линейку, сунул руку в пузырь и вытащил оттуда хрупкий предмет. Тот оказался твердым и прохладным на ощупь. Древесина так и сияла под светлым лаком. Инструмент выглядел так, будто его сработали еще вчера.

У Питера был еще один в точности такой же — если не считать сохранности — виоль д'амур семнадцатого столетия.

Гарольд наклонился, чтобы заглянуть в пузырь дальше. В четырех с половиной футах от него висели золотистые гобелены, прятавшие всю стену за исключением изысканно украшенной двери посередине. Дверь стала приоткрываться; Гарольд заметил, как там мелькнуло что-то коричневатое.

Затем сфера снова помутнела. В руках у ученого было пусто — виоль д'амур исчезла. А линейка, оставленная внутри сферы, лежала на полу у его ног.

— Вот взгляни, — сказал Гарольд брату. Брови Питера удивленно выгнулись.

— Это что, какое-нибудь новое телевидение?

— Нет-нет. Вот смотри. — Виоль д'амур лежала на скамье — в точности где и раньше. Гарольд протянул руку внутрь сферы и вынул оттуда инструмент.

Питер вздрогнул.

— Дай мне. — Он взял в руки инструмент, потер гладко отполированную древесину. Затем внимательно посмотрел на брата. — Боже милостивый! — произнес коллекционер. — Путешествие во времени.

Гарольд раздраженно фыркнул:

— «Время», мой дорогой Питер, понятие столь же бессмысленное, что и «пространство».

— Ну, если без таких подробностей, то все-таки путешествие во времени.

— Если угодно, да.

— Ты станешь жутко знаменит.

— Надо думать.

Питер опустил взгляд на инструмент, который все еще держал в руках.

— Я бы хотел оставить виолу, если можно.

— Ничего не имею против, но не получится.

Не успел Гарольд договорить, как пузырь снова помутнел; виоль д'амур исчезла как дым.

— Вот видишь?

— Как, что за черт?

— Она возвращается обратно… Потом увидишь. Я уже раз вынимал эту штуковину, и получилось то же самое. Когда сфера снова стала прозрачной, виола оказалась там, где я ее нашел.

— И как ты это объяснишь? Гарольд заколебался.

— Никак. Пока я не смогу разработать соответствующий математический…

— На что еще потребуется время. А пока что, если сказать проще?..

Гарольд наморщил лоб в поисках верной трактовки:

— Ну, если очень приблизительно… это означает, что события сохраняются. Два-три столетия назад…

— Три. Обрати внимание на отверстия резонаторов.

— Значит, три столетия назад в это конкретное время дня кто-то был в комнате. Если бы виола исчезла, он или она отметили бы этот факт. Так образовалось бы нарушение уже зафиксированной последовательности событий; следовательно, этого произойти не должно. По аналогичной причине, полагаю, мы не можем заглянуть в сферу или… — Он потыкал пузырь авторучкой. — Так я и думал — не можем проникнуть в нее; иначе также образовалось бы нарушение. И все, что мы кладем в сферу, пока она прозрачна, выходит обратно, когда она мутнеет. Выражаясь совсем приблизительно, мы не можем изменить прошлое.

— Но мне кажется, мы все же меняем его. Мы изменили его только что, когда ты вынул оттуда виолу — даже пусть никто в том времени этого и не видел.

— Вот тут, — заметил Гарольд, — и обнаруживается сложность применения языка для точной передачи информации. Если ты еще не забыл свои выкладки… Впрочем, можно сформулировать такой постулат: помни только, что все сказанное мной — ложь, что событие, которое не влияет на другие события, не есть событие. Другими словами…