Минск был провинциальной столицей Генерального комиссариата Белой Рутении (так немцы называли Беларусь). Генеральный комиссариат составлял около четверти Советской Беларуси: восточная часть советской республики оставалась под военной администрацией, южная часть была добавлена к Рейхскомиссариату Украины, а Белосток аннексирован Рейхом. Вместе с тремя оккупированными странами Балтии Генеральный комиссариат Белой Рутении составлял Рейхскомиссариат Остланда. Беларусские евреи, независимо от того, подчинялись ли они этой гражданской оккупационной власти либо находились в военной оккупационной зоне на востоке, были в тылу операции «Тайфун». Когда Вермахт продвигался вперед, их убивали; когда он останавливался, некоторым из них на какое-то время продлевали жизнь. Неспособность немцев взять Москву в конце 1941 года спасла остававшихся в Минске евреев, по крайней мере, на какое-то время. Когда дивизии Красной армии, подкрепленной с Дальнего Востока, защищали советскую столицу, батальоны немецкой полиции порядка были отправлены на фронт. Это были те самые полицейские, которым иначе поручили бы расстрел евреев. Когда немецкое наступление остановилось в конце ноября, армия поняла, что сапог и шинелей, снятых с мертвых или пленных советских солдат, недостаточно, чтобы пережить приближающуюся холодную зиму. Еврейские рабочие в Минске должны были изготавливать их для армии, а значит, им нужно было сохранить жизнь до конца зимы[462].

Поскольку Москва держалась, немцам пришлось отказаться от начальных планов на Минск: нельзя было заморить его голодом, его прилегающие территории нельзя было очистить от крестьян; некоторые евреи какое-то время должны пожить. Немцы укрепили свое доминирование в Минске, прогоняя колонны военнопленных через гетто и через город. В конце 1941 года, когда военнопленные должны были умереть от голода, некоторые из них спаслись бегством... в минское гетто. Гетто было более безопасным местом, чем лагеря военнопленных. За несколько последних месяцев 1941 года в близлежащих дулагах и шталагах умерло больше людей, чем в минском гетто. Огромный шталаг-352, наверное, самый смертоносный из лагерей для военнопленных, был комплексом загонов в Минске и вокруг него. В лагере на улице Широкой в центре города содержались и военнопленные, и евреи. Бывшее заведение НКВД в Тучинке теперь было немецкой тюрьмой и местом экзекуций[463].

Немецкая политика в оккупированном Минске воплощалась в дикий и непредсказуемый террор. Карнавализированный парад смерти 7 ноября 1941 года был только одним из серии убийственных инцидентов, внушавших евреям ужас и растерянность по поводу своей судьбы. Особым унижениям подвергались евреи, которые до войны были известными и уважаемыми людьми. Известного ученого заставляли стоять на коленях на Юбилейной площади в центре гетто, держа на спине футбольный мяч. Потом его застрелили. Немцы брали евреев как личных рабов для уборки в доме и стирки. Немецкий (австрийский) доктор Ирмфрид Эберль после командировки, во время которой травил газом инвалидов в Германии, написал своей жене, что ему не нужны были деньги в этом «раю». Когда Гиммлер посетил Минск, для него организовали показательную экзекуцию евреев, которую снимали на кинокамеру. Он, видимо, позже смотрел на экране на себя и на массовое уничтожение[464].

Особенно страдали еврейские женщины. Невзирая на законы против «расового загрязнения», некоторые немцы быстро пристрастились к изнасилованиям как прелюдии к убийству. По крайней мере, один из немцев проводил «конкурсы красоты» среди еврейских женщин, приводя их на кладбище, заставлял из раздеваться догола, а затем убивал. В гетто немецкие солдаты вынуждали еврейских девушек танцевать ночью голыми; утром оставались только их мертвые тела. Перла Агинская вспоминала о том, что увидела однажды осенним вечером 1941 года в темной квартире в минском гетто: «Маленькая комната, стол, кровать. Кровь текла по телу девушки из глубоких чернеющих ран на груди. Было ясно, что девушку изнасиловали и убили. Вокруг ее гениталий зияли пулевые ранения»[465].

Насилие – это еще не уверенность, а террор – не превосходство. За первые девять месяцев оккупации, с лета 1941 года до ранней весны 1942 года, всплески убийств и изнасилований не навязали Минску полного доминирования немцев.

Минск был необычным городом, местом, чья социальная структура не увязывалась с нацистским мышлением и немецким опытом в оккупированной Польше. Здесь, в советском метрополисе, история евреев приняла иной оборот, чем в Польше. Двадцать лет социальных перспектив и политического принуждения сыграли свою роль. Городские евреи не были организованы в традиционные общины, поскольку советская власть разрушила еврейские религиозные и общинные институты в 1920-х и 1930-х годах. Младшее поколение евреев было очень ассимилировано, до такой меры, что у многих в советских документах в графе национальность стояло «беларус/ка» или «русский/ая». Это, видимо, имело для них небольшое значение до войны, но теперь, при немецкой власти, могло спасти им жизнь. У некоторых минских евреев были беларусские или русские друзья и коллеги, которые не разбирались в проблемах вероисповедания или же были безразличны к вопросам религии и национальности. Ярким примером отсутствия знаний о еврейском происхождении был Исай Казинец, который организовал коммунистическое подполье по всему Минску. Ни его друзья, ни его враги не знали, что он был евреем[466].

Советская власть привнесла своего рода толерантность и ассимиляцию ценой привычки к субординации и выполнению команд из Москвы. Политическая инициатива в сталинском Советском Союзе не приветствовалась. Любой, кто слишком рьяно поддерживал определенную ситуацию или даже политическую линию, рисковал жизнью, когда эта ситуация или линия менялись. Таким образом, советская власть в целом и Большой террор 1937–1938 годов в частности научили граждан не принимать спонтанных решений. Людей, выделившихся в Минске в 1930-е годы, НКВД расстрелял в Куропатах. Даже когда в Москве уже стало ясно, что советские граждане в Минске имеют свои причины сопротивляться немцам, коммунисты понимали, что этого будет недостаточно для защиты себя от будущих преследований, когда советская власть вернется. Казинец и все местные коммунисты колебались насчет того, создавать ли какую-то новую организацию, зная, что сталинизм противится какой-либо спонтанной инициативе снизу. Предоставленные сами себе, они бы терпели Гитлера из страха перед Сталиным[467].

Чужак, польско-еврейский коммунист Герш Смоляр, помогал призывать минских коммунистов и евреев к действию. Любопытная комбинация его советского и польского опыта дала ему навыки (и, возможно, простодушие) продвижения вперед. Он провел начало 1920-х годов в Советском Союзе и говорил на русском, который был основным языком общения в Минске. После возвращения в Польшу, где Коммунистическая партия была нелегальной, он приспособился действовать в подполье и действовать против местных властей. Арестованный польской полицией и посаженный в тюрьму, он избежал сталинских массовых расстрелов, которые прокатились по Минску. Он сидел за решеткой во время Большого террора 1937–1938 годов, когда польских коммунистов пригласили в Советский Союз с целью их расстрелять. Выйдя из польской тюрьмы, когда Советский Союз напал на Польшу в сентябре 1939 года, Смоляр служил новому советскому режиму. Он убежал от немцев в июне 1941 года и пешком добрался до Минска.

После немецкой оккупации города он начал организацию гетто-подполья и убедил Казинца, что общее городское подполье тоже дозволено. Казинец хотел знать, кого Смоляр представляет; Смоляр же честно ответил, что старается не для кого-то, а только сам для себя. Такое отрицание, видимо, убедило Казинца в том, что Смоляр на самом деле работает под глубоким прикрытием по заданию Москвы. Оба нашли большое количество желающих присоединиться к конспираторам как внутри гетто, так и за его пределами; к ранней осени 1941 года и гетто, и город были пронизаны надежным коммунистическим подпольным движением[468].