– А куда делась Барбара?
Она ответила, что Барбара умерла!
– И за каким чертом тогда мы выбросили столько денег на адвокатов? – поинтересовался Шлезингер.
* * *
Я сказал, что нечто похожее я наблюдал, когда Терри Китчен впервые забавлялся с краскопультом, обстреливая красной нитроэмалью кусок старого строительного картона, который он прислонил к картофельному амбару. Вдруг, ни с того ни с сего, и он тоже стал человеком, у которого в наушниках играла замечательная радиостанция, мне совершенно недоступная.
Никакого другого цвета, кроме красного, у него тогда не было. Две банки красной эмали мы получили бесплатно в придачу к краскопульту, который купили в автомастерской в Монтоке, двумя часами раньше. «Ты только посмотри! Ты посмотри только!» – повторял он после каждого залпа.
– Он совсем уже собрался бросить попытки стать художником и поступить в адвокатскую контору своего отца, когда мы достали тот краскопульт, – сказал я.
– Барбира тоже совсем уже собралась бросить попытки стать актрисой и завести ребенка, – отозвался Шлезингер. – И тут ей дали роль сестры Теннеси Уильямса в «Стеклянном зверинце»[35].
* * *
На самом деле, как я теперь вспоминаю, личность Терри Китчена претерпела радикальное изменение в тот самый момент, когда мы увидели выставленный на продажу краскопульт, а не позже, когда он напылил первые пятна красной краски на кусок картона. Приметил пульт я, и сказал, что он, скорее всего, из армейских излишков. Он был в точности такой же, как те, что мы использовали во время войны для маскировки.
– Купи мне это, – сказал он.
– Зачем тебе? – спросил я.
– Купи мне это, – повторил он. Ему этот краскопульт был теперь необходим, и это при том, что он даже и не догадывался бы, что это такое, если бы я ему не объяснил.
Собственных денег у него не было никогда, хотя он и происходил из старинной, обеспеченной семьи. А все деньги, которые были тогда при мне, должны были пойти на покупку кроватки и колыбельки в тот дом, что я купил в Спрингс. Я перевозил семью, против их желания, из города на природу.
– Купи мне это, – повторил он.
И я сказал:
– Ладно, не волнуйся так. Ну, ладно, ладно.
* * *
А теперь мы прыгаем в нашу старенькую машину времени и переносимся снова в 1932 год.
Злился ли я, что меня бросили на центральном вокзале? Да нисколько. Я считал тогда, что Дэн Грегори – величайший художник на свете и, следовательно, во всем прав. Кроме того, мне придется извинить ему гораздо более неприятные вещи, чем то, что он не встретил меня с поезда, прежде чем я разделаюсь с ним, а он – со мной.
* * *
Что же помешало ему даже близко подойти к тому, чтобы стать великим художником, несмотря на великолепие техники, в которой ему не было и нет равных? Я очень много думал над этим вопросом, и любой ответ, который я могу предложить, относится в равной степени и ко мне. Технически я намного превосходил всех абстрактных экспрессионистов, но и из меня тоже ни шиша не вышло, и выйти не могло – и это даже не считая фиаско с «Атласной Дюра-люкс». Я написал множество картин до «Атласной Дюра-люкс» и некоторое количество после, и ни одна из них ни к черту не годилась.
Но оставим пока в стороне мои проблемы, и займемся работами Грегори. Они совершенно правдиво изображали физические объекты, но не время. Он был певцом момента, от первой встречи ребенка с ряженым Санта-Клаусом в универмаге до победы гладиатора на арене Колизея, от церемонии золотого костыля, связавшего две половины железной дороги через весь континент, до молодого человека, опустившегося на колени перед своей девушкой с предложением выйти за него замуж. Но ему недоставало храбрости, мудрости или же просто таланта показать, что время на самом деле течет, что каждый момент не более ценен, чем следующий, и что все они слишком быстро убегают в никуда.
Выражусь немного по-другому. Дэн Грегори был чучельником. Он набивал, покрывал лаком и приколачивал к стене самые, казалось бы, потрясающие моменты, и все они оказывались унылыми пыльными безделками, наподобие лосиной головы, купленной на дачной распродаже, или же меч-рыбы на стене в прихожей дантиста.
Ясно?
Выражусь еще немного по-другому. Жизнь, по определению, не может стоять на месте. Куда она движется? От рождения к смерти, без остановок. Даже миска груш на клетчатой скатерти течет и колышется, если нанесена на холст кистью мастера. И каким-то волшебным способом, тайну которого ни я, ни Дэн Грегори так никогда и не смогли постичь, но которым овладели лучшие из абстрактных экспрессионистов, на великих картинах всегда присутствуют жизнь и смерть.
Жизнь и смерть были и на том самом куске картона, который, казалось бы, случайным образом заляпал давным-давно Терри Китчен. Я понятия не имею, как он их туда всунул. Он, впрочем, тоже.
Я вздыхаю. «Эхма», говорит старик Рабо Карабекян.
10
И снова 1933 год.
Я показал адрес Дэна Грегори полицейскому на Центральном вокзале. Он сказал, что это всего в восьми кварталах отсюда, и заблудиться по дороге невозможно, потому что эта часть города расчерчена на клетки, как шахматная доска. Вокруг была Великая Депрессия, и на вокзале было полно бездомных – так же, как и сейчас[36]. Газетные заголовки сообщали об увольнениях, разоренных фермах, лопнувших банках – так же, как и сейчас. Все, что изменилось, насколько я понимаю – это что еще одну Великую Депрессию мы теперь можем при помощи телевидения скрыть. Не удивлюсь, если так уже скрыли Третью Мировую.
В общем, идти было недалеко, и вскорости я уже стоял перед дверью из цельного дуба, которую мой новый хозяин использовал для рождественской обложки журнала «Свобода». Массивные петли были покрыты ржавчиной. Никто не умел подделывать ржавчину и то, как она оседает на дубовой древесине, лучше, чем Дэн Грегори. Колотушка была сделана в форме головы горгоны, с волосами и ожерельем из переплетающихся змей.
По легенде, если взглянешь на горгону – сразу окаменеешь. Я рассказал сегодня об этом подросткам у моего бассейна. Они понятия не имели о том, что такое горгона. Мне кажется, они не имеют понятия ни о чем, что не показывали на этой неделе по телевизору.
* * *
Как на обложке журнала, так и перед моими глазами на злобном лице горгоны и в складках между копошащимися змеями зеленели пятна патины. Никто не умел подделывать патину лучше, чем Дэн Грегори. На обложке колотушку окружал венок из остролиста, но к тому времени, как я приехал, его уже сняли. Некоторые из листьев побурели по краям и покрылись пятнами. Никто не умел подделывать болезни растений лучше, чем Дэн Грегори.
Так вот, я приподнял горгону за тяжелое ожерелье и отпустил. Эхо от глухого удара разнеслось по прихожей, где и люстра, и парадная винтовая лестница тоже, как оказалось, были мне прекрасно знакомы. Я видел их на иллюстрациях к рассказу о невероятно богатой девушке, влюбившейся в семейного шофера. Кажется, рассказ напечатали в «Кольерз»[37].
Хорошо знакомым было и лицо человека, вышедшего на стук – лицо, но не имя, поскольку он служил моделью для многочисленных рисунков Грегори, в том числе и к рассказу о богатой девушке и шофере. Сам шофер и был срисован с него. В рассказе он спасает дело отца этой девушки, и это после того, как все вокруг, кроме нее самой, насмехаются над ним – поскольку он всего лишь шофер. Кстати, по этому рассказу поставлен фильм под названием «Вы уволены» – второй в истории, включавший в себя звук в дополнение к изображению. Первым таким фильмом был «Певец джаза»[38], главную роль в котором сыграл Эл Джолсон, бывший приятелем Дэна Грегори, пока они не разругались из-за Муссолини вечером того дня, когда я прибыл в город.