— По указу его царского величества пропустите! — заявляет Павлуша своим отроческим, ещё не сформировавшимся голосом. — Где преосвященый?.. Его величество указать изволил...

   — Владыка в крестовой... отходит, — отвечает кто-то убитым голосом...

Кругом слышатся стенания, то глухие, то неудержимые.

   — Отходит?.. Кончается? — растерянно спрашивает Павлуша.

   — Готовится на исход души...

Павлуша входит в крестовую. Она полна духовенства. Все стоят коленопреклонённые...

Юного царского посланца охватывает ужас... Среди церкви на архиерейском возвышении стоит гроб, а у гроба Митрофаний, коленопреклонённый, громко, пред всею церковью, исповедуется в грехах всей своей жизни и плачет. За ним плачет вся церковь...

   — Заповедую вам, молю вас! Тело моё грешное псам вверзите, — слышится Павлуше; это говорит Митрофаний.

Юноша не выносит этой, раздирающей душу, сиены. Ещё недавно он сам вынес жестокую горячку, которая подкосила его в тот момент, когда неугомонный царь воздвигал крест на Котлине в ознаменование закладки там будущей грозной крепости; ещё недавно метался он на могучих руках царя, в безумном бреду, переживая те острые боли постоянно бьющих по сердцу и по нервам впечатлений, неизбежных в присутствии такой страшной, всё опрокидывающей силы, как Пётр, и слишком сильных для такого хрупкого организма, как организм юноши; ещё не успел этот юноша отрешиться ни от глубокого потрясения, какое он испытал в Украине, в саду у Кочубея, при необыкновенной встрече с его дочкою, залитою цветами, и с этим смеющимся сатиром с лукавыми глазами, ни от сцены смерти Кенигсека, ни от кровавых сцен штурма Ниеншанца, и вдруг эта потрясающая сцена! Измождённый старик заглядывает в свой гроб... Но мало ему этого гроба: гроб — это роскошь для него! «Вверзите псам тело моё!» Вот где успокоится измождённое тело...

Разбитый, подавленный этим впечатлением, Павлуша возвращается к царю бледный, растерянный...

   — Ну, что там? Что с Митрофаном? Скончался? — спрашивает Пётр, участливо глядя на своего любимца, которого ещё недавно он с трудом отнял у смерти.

   — Кончается, государь... У гроба исповедуется... Велит тело своё собакам отдать... Все плачут, — бессвязно отвечает юноша.

   — Так внезапно! Бедный старик, я огорчил его... Я хочу его видеть...

   — Нет, государь... да... успокой его.

Царь быстро проходит через приёмную, где немецкие и голландские мастера-корабельщики ждут его с своими докладами, чертежами, моделями, и они, видимо, торопятся, и они наэлектризованы неугомонным кайзером, куда девалась немецкая неповоротливость!

   — Клейх, клейх, мине херен! — торопится царь. — Я скоро ворочусь!

   — Ай-ай-ай! — диву даются немцы. — Нун! Спет оркан! Аа-ай-ай!

А этот «ураган» уже несётся по площади, на целый аршин высится над всеми голова великана, и народные волны расступаются перед «ураганом», площадь колышется... «Царь, царь идёт»... Пока царь шёл, шёпот этот, обойдя всю площадь, проник и на архиерейский двор, и в архиерейский дом, и в крестовую церковь. Понятно поэтому, что там ждали царя, и когда он проходил по дому в крестовую, то всё расступалось перед ним и склонялось, как трава под ветром. Но служба продолжалась; Пётр слышал, что в церкви поют «отход души».

Царь вступил в церковь и остолбенел от изумления: на архиерейском возвышении стоял гроб, а мертвец, положенный в гроб, благословлял его, царя!

   — Благословен Грядый во имя Господне! — благословлял царя Митрофаний из гроба.

Царь не понимал, что вокруг него делается; он видел только, что все плачут, а тот, кого оплакивают, глядит из гроба и благословляет своею мёртвою рукой.

   — Митрофан! Что есть сие? — спросил Пётр, приблизившись к гробу и глядя в кроткое, как и всегда, лицо епископа.

   — Творю волю царёву, — отвечал лежавший в гробу.

   — Какую мою волю! Кто объявлял её тебе?

   — Твой денщик перед лицом народа твоего.

   — Но что он объявил тебе?

   — То, что ослушника царёвой воли ожидает смерть... Я готовлюсь к смерти, я должен умереть.

   — Ты не должен этого делать, жизнь твоя в руках Божиих.

   — Ив царёвых... Ты изрёк мне смерть... Не мимо идёт слово царёво...

   — Митрофан! — резко сказал царь. — Ты смеёшься надо мной! Встань из гроба!

   — Не встану! — отвечал старик.

   — Встань, говорят тебе!

   — Не встану.

   — Послушай, — и лицо Петра исказилось, — вспомни митрополита Филиппа и царя Иоанна!

   — Помню, царь... Большего и ты не сделаешь. Я умру...

Пётр отшатнулся от гроба. Он чувствовал, что железная воля его встретила волю более упругую: из молота он сам превращался в кусок железа, и тяжкий молот бил по нём. Кто же был этот молот? Полумертвец... Пётр снова почувствовал, как чувствовал это утром на площади, что он бессильнее этой тени в образе человека.

   — Митрофан, епископ Воронежский и Задонский! — грозно сказал царь. — Я повелеваю тебе встать!

   — И паки реку: не встану!.. Не мимо идёт слово царёво, — продолжал твердить упрямец.

   — В последний раз говорю тебе, Митрофан... Слушай! Божиею милостию мы, Пётр Первый, император и самодержец всероссийский, повелеваем тебе: встать! Это мой именной указ...

   — Именному указу я повинуюсь: я встаю, — сказал наконец Митрофаний.

Но встать он не мог, силы покинули его. Он было приподнялся из гроба, перекрестился; но хилое, испостившееся и изморившееся тело не выдержало страшных напряжений духа, и старик опрокинулся навзничь, ударившись головой о край гроба. Присутствующие вскрикнули в ужасе. Испуганный царь нагнулся к несчастному и силился приподнять его...

   — Прости меня, отче святой, прости! — шептал он, целуя холодную руку подвижника.

   — Бог простит, Бог простит...

   — Я был не прав перед тобою... Я сказал необдуманное слово... Прости меня!

   — Бог да благословит тебя, сын мой.

Поддерживаемый царём, Митрофаний встал из гроба и, обращаясь к присутствующим, сказал: «Отцы и братия! Царь даровал живот мне... Молитесь о здравии царя». Потом, обращаясь к Петру, сказал: «Не суди, царь, безумие моё видимое... Ради тебя я не вступил во дворец твой: не идолы еллинские остановили меня, а невегласы... Помни, царь, на их выях зиждется крепость твоя, а я — пастырь их... Крепко будет царство твоё, доколе овцы будут слушать гласа пастыря своего»...

В ту же ночь по приказанию царя статуи, стоявшие у входа во дворец, были сняты. Это было первый раз в жизни Петра, что он покорился чужой воле. И кто же сломил этого железного великана! Дряхлый, стоящий одною ногою в могиле, старичок.

Когда на другой день Митрофаний явился к царю, то о вчерашнем происшествии не было произнесено ни одного слова ни с той, ни с другой стороны. Пётр был ещё более внимателен к старому святителю и казался несколько задумчивым.

   — Я хочу посоветоваться с тобой, святой отец, — сказал царь. — Меня отягчают и семейные, и государственные заботы, и я прошу твоей помощи.

Митрофаний сидел молча, наклонив голову и тихо перебирая чётки.

   — У меня нет семьи, владыко, — продолжал царь. — Я одинок...

Митрофаний молча поднял на царя свои кроткие глаза и ждал.

— У меня нет жены, а сын сердцем принадлежит не мне, да он и не приносит мне утешения... Я помышляю вступить во второй брак, владыко... Благослови меня...

Митрофаний не сразу отвечал. Чётки в руках его усиленно перебирались.

   — Если церковь благословит твой брак, то и я благословлю тебя, государь, — отвечал он наконец.

   — Я и желаю, владыко, чтоб церковь освятила мой брак...

   — А кого ты избираешь царицею? Дщерь православной церкви?

   — Мет, владыко...

На лине Митрофания выразилась горечь сожаления... Он грустно покачал головой...

   — Ошибки... все ошибки... Великие дела и великие погрешности... Величие и слепота, — повторял он как бы про себя, — Господи, просвети очи царёвы...