— Там все написано… Извините!

— Вы должны были его лично передать?

— Да.

— Когда?

— Сразу же по приезде сюда. Я должен был у него остановиться.

— А если бы Кашубы не оказалось дома?

— Меня бы приютила его жена, Марфа. Она меня не знает, но послание отца…

Смолярчук еще раз перечитал записку.

— Вам что-нибудь непонятно? — встревожился Качалай, и заискивающая улыбка чуть оживила его бескровные губы.

Смолярчуку многое хотелось выяснить, но он сдержался. Чекистская сноровка требовалась и в таком, казалось бы, нехитром деле, как первый разговор с человеком, явившимся с повинной. Его прежде всего должен допросить очень опытный, осведомленный работник КГБ. Мало ли что скрывается за личиной раскаяния.

Качалай заискивающе смотрел на внезапно замкнувшегося пограничника и пытался понять, чем вызвано его молчание.

— Вам что-нибудь не понятно? — еще раз спросил он.

— Кашубы нет дома больше месяца, — сказал Смолярчук. — Вам известно об этом?

— Да.

— Где же он?

— Не знаю.

— Он в Одессе?

— Нет его там. — И, предупреждая следующий вопрос, Качалай умоляюще взглянул на Смолярчука: — Прошу вас мне верить. Я не знаю, где он.

— Зачем вас послали сюда?

— Я должен был поселиться у Марфы Кашубы, ждать возвращения ее мужа, а потом…

Смолярчук прервал Качалая:

— Ясно! Я выполню вашу просьбу… переправлю вас в Одессу.

Дежурный по заставе увел задержанного.

Смолярчук соединился по телефону с комендатурой, сообщил о происшествии. Ждал, что последует указание отправить явившегося с повинной в Одессу. Поступил другой приказ. «Качалай до особого распоряжения остается на заставе. Ждите приезда начальника пограничных войск округа. Генерал Громада уже выехал в Ангору. Встречайте».

Смолярчук хорошо узнал еще в Закарпатье и характер Кузьмы Петровича Громады и его привычки. Конечно же, появившись на заставе, он сразу наполнит ее своим молодым гремящим басом, смехом, шутками. Самые серьезные дела он умеет делать без унылой, наводящей тоску казенщины. Войдя в казарму, не будет грозно хмуриться.

Запросто, дружески поздоровается с пограничниками, мгновенно найдет повод для всеобщего, обязательно интересного разговора о службе, о домашних делах. Во время беседы, будто между прочим, улучив удобный момент, проверит, хорошо ли постираны солдатские простыни, исправно ли работает сушилка.

Так же непринужденно, без показной строгости, проверит состояние оружия, пообедает или поужинает в солдатской столовой, а заодно убедится, сытно ли и по норме ли кормят. Потом, вооружившись очками в массивной роговой оправе, тщательно просмотрит бумаги, журналы, проверит службу нарядов за последние недели. Заглянет и в помещение для собак, и в баню, и в каптерку. Непременно побывает и на границе, на дозорной тропе.

Много застав в войсках Громады. Разные они, одна на другую не похожи. Горные. Морские. Речные. Лесные. Болотные. И каждую заставу Громада знает, будто долго служил на ней. Каждый участок границы, от украинских берегов Черного моря до Полесья, исходил, изучил, запомнил навсегда. Смолярчуку как-то в Закарпатье довелось слышать нечаянное признание Громады: «Я мог бы с закрытыми глазами пройти по всей границе, которую охранял».

Более тридцати лет назад начал Громада свою службу. От тех времен сохранилась пожелтевшая, выцветшая фотография. Смолярчук видел ее в пограничном музее. Молоденький боец в богатырском шлеме с двумя козырьками, прозванном «Здравствуй и прощай», в гимнастерке с короткими рукавами, в узких и коротких штанах, в молдаванских постолах (даже солдаты в те времена не имели сапог) стоит у пограничного столба с трехлинейной винтовкой. На безусом лице наивно-гордая улыбка. Не в бою сфотографирован боец, в мирную минуту, а чувствуется в нем солдатская сила, отвага и счастье победителя. Боевое счастье одного из тех русских солдат, которые во время Первой мировой войны втыкали штык в землю, братались с немцами, превращали войну несправедливую в справедливую, гражданскую, штурмовали Зимний, били Деникина, барона, Врангеля.

Таким и поныне остался Кузьма Громада — энергичным, веселым, обаятельным человеком, покоряющим всякого, с кем общался. Генералом среди генералов. Солдатом среди солдат. И в шестьдесят не отрешился от того, чем был богат в двадцать — дружелюбным интересом к людям, вниманием к ним, верой. Всюду находит повод посмеяться, пошутить.

Смолярчук уважал и любил Громаду. Встреча с Кузьмой Петровичем всегда бывала для него праздником и большим испытанием. Разговаривая с ним, он с необычайной ясностью вдруг видел, чувствовал и понимал себя: в чем силен, в чем слаб.

Громада прибыл в Ангору вечером. На этот раз он не оправдал ожиданий Смолярчука. Не отправился, как обычно, на границу. Не изучал никаких документов. Не был ни на кухне, ни в казарме. Выслушал рапорт начальника заставы, поздоровался, спросил:

— Где он, «командировочный»?

Смолярчук приказал привести задержанного.

Громада долго разговаривал с Качалаем. Часа через два отослал его и, взглянув на Смолярчука, сказал:

— Ну, товарищ старший лейтенант, давайте обсудим создавшееся положение. Сигнал нашего общего с вами друга Дуная Ивановича, как видите, подтверждается и этим… Качалаем. Он небольшой винтик, пешка, однако и ему уже известно, что здесь, в Ангоре, затевается какая-то крупная игра.

Смолярчук тяжко вздохнул, покачал головой, но сдержался, промолчал.

— В чем дело, старший лейтенант? Почему такой вздох?

— Вздохнешь!.. Где, когда, как, почему я ошибся, что не доделал, не досмотрел?

— Не понимаю.

— Я говорю о своей заставе. Не зря враг нацелился на наш участок границы. Есть здесь, как видно, благоприятные условия для атаки.

— Вы полагаете, что есть? — пристрастно спросил Громада.

— Не я полагаю, товарищ генерал, а он… нарушитель.

— Вы что же, с его точки зрения изучали ангорскую заставу? Думали за него?

— Обязан думать и за него, товарищ генерал.

— Ну и что? Нашли уязвимые места?

— Нашел!.. Во-первых, здесь больше года тихо, никаких чрезвычайных происшествий. Люди привыкли к тишине. Привыкли и создали благоприятные условия нарушителю.

— Клевещете на себя, старший лейтенант.

— Не я, товарищ генерал, клевещу, а он, наш противник. Ему кажется, что мы закисли в тишине, плохо соображаем, плохо слышим, ничего не предчувствуем, не предвидим.

— И вы хотите доказать, что он ошибся, да? — с насмешливо-лукавым упреком спросил Громада. — Вы, разумеется, уже составили план особых мероприятий, собираетесь держать под током высокого напряжения и себя и все подразделение?

— Да, товарищ генерал, — растерянно ответил Смолярчук. Он понял, что сделал не то, что надо, но не знал еще, в чем же именно промахнулся.

— Поторопились, старший лейтенант! Рано. Зря хотите наставить своего противника на путь истинный. Пусть и дальше блуждает в потемках, убаюкивает себя убеждением, что здесь, на Дунае, пограничники закисли в тишине, не ждут чрезвычайных происшествий.

Смолярчук опустил голову. На смуглом его лице выступили пятна лихорадочного, нервного румянца. Давно не юноша, скоро тридцать ему, а до сих пор краснеет.

Громада поднялся, подошел к столу, огромной своей ладонью накрыл развернутый лист бумаги, исписанный красивым почерком Смолярчука.

— Отменить! Все это было бы хорошо в другое время, а сейчас… Все остается по-прежнему. Мы не должны вспугнуть молодчиков из «Отдела тайных операций». Пусть приходят. Милости просим, как говорится, добро пожаловать! Встретим не пулями, не ракетными всполохами, а тишиной. Короче говоря, предстоит операция «Тишина»! По нашему плану. На позициях, подготовленных нами. До конца операции я буду в штабе отряда. А на заключительном этапе операции, когда она перестанет быть тихой и превратится, возможно, в шумную, переберусь сюда. У меня пока все, товарищ старший лейтенант. Уезжаю! Вопросы есть?

— Есть. Что прикажете делать с Качалаем?