Шура призадумался и затем убежденно добавил:

– А с утверждением, будто его мало знают, я не согласен. Его не знает только досужая молодежь да ослепленные дурными идеями люди – милитаристскими, экстремистскими, политическими или какими-нибудь иными. Таким раньше был и я, да и ты…

Лантаров ясно почувствовал, что его нисколько не тянет повидаться с Владом Захарчиковым и всем тем гнилым бомондом, который он когда-то боготворил. Он не хотел видеть даже Веронику, перестал ее вожделеть – какой-то странный перелом произошел в душе и во всем мировосприятии.

– Знаешь, что для меня остается главной загадкой? Это то, как ты пришел ко всему этому. Я не пойму, как человек, который с детства учился воевать и познал такую страшную вещь, как война, мог прийти к духовным ценностям?

– А у меня выхода не было. Мне помогли истории других людей, которые прошли через внутренние преобразования. Например, меня потрясла незаурядная история Шри Ауробиндо. Парня с безупречным образованием, который в молодые годы ради независимости Индии встал на путь политической борьбы и терроризма. В какой-то момент он был приговорен к смертной казни, но отсрочка приговора спасла его. Пережив душевные потрясения и глубокую внутреннюю трансформацию, он обратился к философской мудрости и йоге. Стал духовным лидером, знаменитым общественным деятелем и автором «Интегральной йоги». А чего стоит история Миларепы, полусвятого, которого называют великим йогом Тибета? Когда-то из мести он уничтожил несколько десятков человек, но затем осознал ошибку и круто изменил свою жизнь. Мне было очень важно уяснить, что это вообще возможно. Что человек способен меняться, эволюционировать в процессе своего короткого жизненного пути.

– Но когда ты был на войне, она ведь тебя захватила?

– Да, это правда. Я думал, что война откроет мне путь к немеркнущим лаврам… А она лишь пробудила во мне лютого зверя и заточила клыки. И я стал обнажать их даже там, где можно было бы и обойтись.

– А как ты думаешь, саму войну можно искоренить?

Шура рассмеялся в ответ, и в смехе том было много горечи.

– Никогда! – ответил он очень убежденно. – Война – это инфекция в чистом виде. Отрава, которая влечет, как наркотик. Правда, это только один из тех могучих вирусов, которые поработили человека. Одни поддаются ему, желая из середнячков превратиться в героев, сверхчеловеков. Другие – ради банального обогащения и примитивного желания высвободить дьявола, который дремлет в глубинах естества каждого из нас. Человек думает, что достигает уровня Бога, хотя на самом деле слепнет от власти, предоставленной Сатаной.

– Выходит, человек не властен над своей судьбой, ведь его могут втянуть в убийственную войну?

– Отчего же? И тут история нам помогает. Возьми хоть семью Рерихов, обосновавшихся в Гималаях на высоте четырех тысяч метров. Труднодостижимый дом без удобств, обитель вечной тишины и покоя. Это лишь один пример. Десятки, тысячи мыслящих людей бежали от красноармейской и белогвардейской чумы в восемнадцатом и двадцатом годах. А потом целые потоки людей хлынули из Европы в Америку – от нацистской, гитлеровской заразы. Да так было всегда – предусмотрительные диогены обитали в своих бочках, размышляя о смысле жизни, пока дурковатые цезари избивали друг друга за мифические идеи.

– Ого! Но ты ведь не всегда так думал?

– Конечно, не всегда, – легко согласился Шура. – До смертельной болезни я думал с точностью до наоборот. Однажды я прочитал, что американский писатель Джером Сэлинджер после обретения известности совершенно удалился от людей и вторую половину своей долгой жизни – целых сорок пять лет – прожил за высоким забором, не контактируя почти ни с кем. Он занялся духовными практиками и нетрадиционной медициной, постиг тайны дзен-буддизма и йоги. И умер совсем недавно, в девяносто один год. Я думал когда-то: вот глупец, добровольно себя замуровал вместо того, чтобы жить полноценной жизнью. Сейчас я думаю по-другому: может, он как раз и жил в настоящем, сумев отказаться от сумасшедшего мира.

«Несколько часов я кружил по городским улицам, выбирая самые загруженные городские артерии и внимательно следя за каждым сообщением автомобильного радио, то и дело перескакивая на разные волны. Несколько раз, останавливаясь неподалеку от наводненных людьми станций метро, я мелкими порциями менял в обменниках доллары на гривну. Обратиться в банк я опасался – могли потребовать паспорт, обманным путем задержать в банке и вызвать милицию. Я понятия не имел, ищут меня или нет, знает ли вообще кто-нибудь о моем существовании.

Наконец, когда на столицу стали опускаться теплые серые сумерки, радио дорисовало картинку обновленной реальности. «Автомобиль бизнесмена и, по некоторым данным, крупного криминального авторитета Петра Свириденко был расстрелян сегодня утром из автомата при подъезде к собственному дому. – Драматический, густой женский голос вещал из динамика, а я, вцепившись в руль, напряженно слушал. – Петр Свириденко и его водитель погибли на месте от многочисленных пулевых ранений, охранник находится в реанимации. Официально милицейское ведомство не комментирует происшествие. Представители МВД на условиях анонимности сообщают, что связывают событие с внутренними разборками в криминальном мире столицы…»

Я сделался необычайно рассудительным и предусмотрительным. Проверил паспорт, права, документы на автомобиль, пощупал деньги – все было на месте. Мысли мои стали вдруг такими ясными, как натертые стекла очков. Искать ближайших соратников Свирида я считал бесперспективным, а с учетом смертельной болезни – бессмысленным. Обращаться к медикам я считал опасным – это Свирид был всесильным, а меня могли сдать запросто. Меньше всего я хотел умирать в тюрьме. И решение пришло само собой: если уж жизнь моя окажется столь короткой, как пророчат врачи, то я, по меньшей мере, завершу ее на природе, тихо и уединенно. Меня ничто не связывало с внешним миром, последняя тонкая ниточка оборвалась. Я заехал в один из гигантских супермаркетов, выстояв непривычную очередь, завалил пакетами с необходимыми мне вещами полмашины.

Мне иногда кажется, что тогда меня вела к Евсеевне прозорливая рука Провидения. Может быть, предупредительный и особенно жалостливый ангел взял меня, фатального беспризорника, на поруки. Я переночевал на берегу живописного и почти необитаемого лесного озера, неподалеку от Бородянки, слишком маленького населенного пункта, чтобы называться городком, и слишком стильного, давно выползшего из размеров села. Когда утром я вдоволь поплавал, как когда-то в курсантские времена, меня посетила неожиданная мысль: «Шура, о чем ты думал эти годы? Где ты был? Неужели кто-то так заклеил тебе глаза, что ты долго не мог заметить восхитительный и доброжелательный мир вокруг?!» И сразу за ней пришла другая, резанувшая по сердцу: «Слишком поздно! Ты уже профукал свою жизнь. Слишком поздно, просто теперь радоваться жизни будут другие». Я сжал кулаки. «Нет, я еще поборюсь! Попытаюсь!» Через полчаса после плаванья я почувствовал, как поднимается температура моего тела – так каждый из нас распознает, когда заболевает. Без термометра я знал, что моя температура колышется где-то в промежутке от тридцати семи с половиной до тридцати восьми. «Борьба началась, – подумал я, содрогнувшись, – гейм, который может стать последним».

Через час я подъехал к дому Евсеевны – она уже возилась в цветнике со своими растениями. Когда она меня увидела, на ее благородном моложавом лице отразилось изумление. По-моему, внутренним усилием женщина заставила себя быть приветливой. Она пригласила меня в дом, и за травяным чаем мы проговорили минут сорок – то был мой судьбоносный момент, видно, судьи наверху совещались, дать ли мне еще один шанс.

Поначалу она была непреклонна. «Вы с ума сошли, Александр! – в негодовании вскричала она, вскинув тонкие брови. – Я не специалист по таким вопросам. Вы меня неправильно поняли – я вовсе не собиралась предложить вам альтернативное лечение. Вообще, то, что я делаю, не является лечением! Это просто другой образ жизни». Она трепыхалась, как бабочка, рванувшаяся к свету, но вдруг почуявшая опасный жар ответственности. Она боялась взять в свои руки чужую жизнь, ведь именно так обстояло дело. Только когда через полчаса безуспешных переговоров я осведомился о Володе, в глазах ее отразилось нечто, очень похожее на милосердие, – отражение моей собственной безнадежной скорби. Выяснилось, что ее сын снова жутко запил, причем еще яростнее, чем до посещения батюшки, – не проняло его слово Божье. «В нем не было веры, а без веры молитва теряет свою могущественную силу», – объяснила она, когда я спросил, почему слово отца Афанасия не подействовало. Тогда я ухватился за открывшуюся возможность и стал настаивать, что буду стараться вырвать Володю из лап зеленого чудовища, что как бывшему офицеру и воину-афганцу мне удастся на него повлиять. Я отчаянно ломился в едва-едва приоткрывшуюся дверь. Она, конечно, мне не поверила. Но в какой-то момент голос Евсеевны будто потеплел. Она вся смягчилась, точно я снял хлебную корку, и теперь передо мной был один мякиш. Правда, сквозь эту возникшую меланхоличную мелодию в ее душе я угадывал усталость – сын-неудачник, в отличие от вылеченной смертельной болезни, оставался вечной незатухающей болью матери, несмотря на цветы, благость и добропорядочность, которыми она себя окружила в этом изолированном мире.