Я же ничего не знал о своих накоплениях. Более того, моя память стала с трепетом и благоговением относиться ко всем тем событиям, участником которых я оказывался, – каждое воспоминание воспламеняло мою кровь, когда я думал об одном, самопроизвольный щелчок памяти переключал меня и на другие, в голове возникал устрашающий пожар. Потому-то и теперь, в Гайжюнае, я думал, что если в наказание за бесчинства я получил войну, к которой яростно стремился и к которой так настойчиво готовился, значит, все не так уж плохо в нашей деревне».

Лантаров оторвался от чтения, но его размышлениям помешал кот. Ухарски легким прыжком он вскочил к нему на постель, театрально изогнулся, а затем произвел протяжное, требовательное и безотлагательного «мяу».

«Привык уже ко мне, приходит на постель, – удовлетворенно подумал Лантаров, – ясное дело, котяра выбивает себе пожрать». Он решил не вставать.

– Ах ты наглая рожа. Как человек! – Лантаров ухватил животное за широкую, с длинными усами морду, и легко потрепал его, а затем прошелся по упитанному брюшку. – Да ты и так толстяк, куда тебе еще?

Кот сел, непринужденно зевнул, обнажив тонкие, острые зубы, а затем впился в Лантарова пристальным, недовольным взглядом мерцающих остроугольных зрачков. Человеку показалось, что на него уставились вовсе не кошачьи глаза – кто-то могучий, неприступный и бесконечно сильный снисходительно взирал на него из глубины веков сквозь кошачьи глаза, пользуясь ими, как перископом.

– Ну, ты, гадкий упырь, не смотри на меня так, – Лантаров не выдержал молчаливого напора кота и, закрыв ладонью всю его морду, тихонько оттолкнул.

Кот ретировался. Он сел уже не перед человеком, а на почтительном расстоянии от него, на углу постели, с которой можно было спрыгнуть в любой момент. Оттуда, с безопасного расстояния, ушлый предводитель хвостатых стал хмуро и взыскательно наблюдать за представителем чужого племени, ведя осаду его сознания. За две недели, которые новый жилец провел в доме, кот превосходно изучил его, зная человека в сотню раз лучше, чем тот знал кота.

Лантаров вспомнил, что Шура не покормил кота утром, потому что ему попросту нечего было дать. «Если будет надоедать, отправь его на улицу – пусть словит себе что-нибудь на обед», – бросил ему Шура, прежде чем ушел. Но кот не подходил к двери, и Лантаров не стал его гнать. Однако его несказанно удивлял иерархический принцип жизни животных и то, как они сами себя воспринимают. Коту Шура позволял даже ходить по столу, тогда как пес, мохнатый, с большими белыми клыками, не заходил дальше высокого крыльца, – там он и спал безо всякой подстилки. Но каждое животное было по-своему счастливо. Или, по меньшей мере, животные не испытывали беспокойства относительно своей жизни. Не только животные, но вообще все обитатели этого, как полагал Лантаров, одного из самых диких и необжитых уголков планеты. Хорошо жилось тут даже пауку – непуганому и жирному, похожему на микроскопического сухопутного осьминога со злыми глазами. Этот паук – Лантаров готов был поклясться – точно уверен в том, что он тут живет, и это такое же его жилище, как и человека, предоставившего ему крышу. А то, что шторы или занавески на окнах заменяли плотные заросли паутины, Шуру, как выяснилось, совершенно не беспокоит.

– Главное, – сказал он в ответ на вопрос Лантарова, – жить в согласии с собой и природой. Все на свете взаимно уравновешивает друг друга, все находится в непрерывном балансировании. Наш мир походит на чудесный дворец, в котором имеется все для счастья. Но не все знают пароль, хотя он прост.

– И что же это за секретное слово?

– «Щедрость». Если ее будет не хватать, праздник не удастся. А щедрость – это жизнеутверждающее доверие, которое все определяет. Дать каждому существу сообразно его природе – и будет тебе счастье. Вот почему я в ладу с живностью, и лесные братья не испытывают неудобств – к нам подкрепиться захаживают косули, однажды пришел даже лось.

Лантаров вспомнил этот разговор и улыбнулся. Он опять повернулся к тетради – таков ли этот жизнелюб в действительности?

«Если Гайжюнай был увертюрой к моему раздвоению, то последовавший за ним афганский мотив огненным мечом рассек мои представления о себе. Я окончательно почувствовал себя очень хорошим проектом, произведенным на свет обособленным историческим продуктом с высеченной на лбу лейбой «Made in USSR». Обострившееся под воздействием виртуозных партийно-кагэбэшных магов ощущение Родины и необходимости бороться со всевозможными врагами все больше подкреплялось растущим осознанием собственной буйной, ничем не сдерживаемой мощи. Я быстро познал и оценил немало экстравагантных и модных в то время вещичек. В моих руках – я был в этом абсолютно уверен – автоматический гранатомет на станке АГС-17 или крупнокалиберный пулемет ДШК выглядели вполне элегантно и убедительно. Я шалел от самой мысли превращения за несколько мгновений в карательный инструмент империи, которому дозволена миссия уничтожения иноверных. Ловкая и сметливая идеологическая машина в горных пустынях Афгана легко довернула винтик моего подсознания: я уже созрел для того, чтобы рвать на части все, на что мне укажут. В то время я окончательно убедился, что внутри меня находятся двое. Один – причесанный и опрятный молодой человек, которого ободряюще целовала мама, ласково поглаживая своими теплыми и нежными руками по умной головке, так, что эта головка невольно запомнила на всю жизнь и гипнотическое тепло ее рук, и успокаивающую мягкость тонких пальцев, и трогательную интонацию ее голоса. Второй – бесформенное, заплесневелое, саблезубое чудовище, жаждущее насилия и терпеливо ждущее своего часа.

В перерывах между боевыми выходами я мало пил и практически не пробовал наркоты. Вовсе не из-за внутренней стойкости. Просто я был одержим созданием и шлифовкой образа великого воина, столь невозмутимого к чужой смерти, сколь стойкого и к своей собственной. Я безудержно занимался телом и духом, несмотря на убийственный зной и сухой, разряженный воздух. Работа со штангой и гантелями расширила комплексы привычных упражнений с собственным весом, дополнила растяжки и прыжки. У этих занятий была еще одна функция – они позволяли не сойти с ума. Они придавали смысл существованию между двумя мирами, ведь мы там, в Афгане, и вправду зависли между жизнью и смертью. Среди энтузиастов были и офицеры, и в лагере я сдружился с одним капитаном, участником захвата объекта «Дуб», то есть штурма дворца Амина в составе группы спецназа «Гром». Думаю, мне послало его провидение, да и я был для него как для воина небезынтересен. Много часов мы отрабатывали различные приемы и удары, и он заставил меня навсегда отказаться от красивых ударов, ярких размахов, амплитудных движений разящих конечностей. В нем присутствовало что-то кошачье, и в борьбе он был яростный и неуловимо ловкий, как факир. Он научил меня коротким и незаметным тычкам в болевые точки человеческого тела, умопомрачительным по эффекту, концентрированным ударам открытой ладонью, локтями, коленями, головой. Отныне каждая часть тела могла служить отменным, тщательно выверенным оружием, особенно если употреблялась для поражения жизненно важных органов.

Однажды я продвигался по крутому склону между скал первым, осторожно нащупывая едва видимую тропу, скорее угадывая ее тихой поступью мягких кроссовок, в каких мы ходили в горы на боевые выходы. Я почти слился со скальной местностью, скользя змеей, но, в отличие от пресмыкающегося, научился не шуршать, не издавать ни звука. Ибо от того, насколько тихо я передвигался, насколько беззвучно умел глотать сухой, раскаленный воздух и так же размеренно его выдыхать, зависела моя жизнь.

Метрах в шести-восьми позади меня, то пропадая из виду за складками местности этой вечно унылой горной пустыни, то появляясь снова, так же ловко двигался Леша Магистров, спортсмен-альпинист из Нальчика. На всякий случай у него были припасены кое-какие приспособления для прохождения особо сложных скальных участков, да и в свободном лазании по отвесам ему не было равных. За Лешей, с трудом поспевая, но так же полностью подчиняясь безмолвию гор, двигались остальные из нашей пятерки разведотделения.