Как часто ты пытаешься выразить то неуловимое, что болит и зреет у тебя в груди, мешая вздохнуть. Откуда приходят эти "полумысли-получувства", которые посещают нас мимолетно и, нераспознанные, улетают прочь? Быть может,  автор является только реципиентом, "вилкой", иногда подключающейся к вселенской "розетке" идей?
Но и графическая фиксация мыслеобраза, его множественная корректурная правка не дарит удовлетворения: отшлифованный, отверделый, мертвый, он теряет очарование первого впечатления, чувство теряется, музыка умолкает.
И вот приходит Василий Розанов, "баламут с тончайшим сердцем, ипохондрик, мизантроп, грубиян, весь сотворенный из нервов, без примесей" (как охарактеризовал русского философа В. Ерофеев в своем "эксентричном" эссе), а в руках у него - небольшая рукопись. "Уединенное". Сокровенное, с трудом, как бы нехотя отданное на всеобщее обозрение. И - оплеванное, осужденное...
Имел ли Розанов цель бросить вызов обществу?  Бытийные размышления, биографические и общественные события, литературные портреты, "милый друг" и отвергаемый Л. Толстой - целый ворох "опавших листьев". Разве важно, чья рука безжалостно сгребет их в кучу? Писатель вовсе не нуждался в читателе, этом холодном, рассчетливом критике. Но в то же время книга эта "вошла в душу читателя", отозвалась там полемичностью, парадоксальностью и глубиной авторских размышлений. "Самое интимное отдаю всем" - мысль, которая может стать эпиграфом к "Уединенному".
"...В душе моей вечно стоял монастырь.." - пишет где-то в своих записях-набросках Розанов. Что есть монастырь? Уединенное жилище людей, отказавшихся от мирской суеты во имя спасения душ человеческих. В книге Розанова та же горячая потребность человека в религии, в молчаливом с Ним диалоге. "Мой Бог – особенный. Это только мой Бог; и еще ничей...  Мой Бог  – бесконечная моя интимность, бесконечная моя индивидуальность".
Диалог этот лишь иногда прорывается в бренный наш мир...
"На подошве туфли", "на обороте полученного письма", "на обороте транспоранта", "глубокой ночью",  "вагон", "на улице", "в день причастия, поздно вечером"... Необыкновенные черновые заметки, оберегающие своенравную мысль, переменчивую и противоречивую, в неурочный час пришедшую в голову. По-импрессионистски отрывочные, с многочисленными сокращениями и глубокомысленной недосказанностью, они побуждают меня внимательнее вглядываться в слово, перечитывать фразу снова и снова, чтобы вслед за писавшим уловить туманный, едва различимый смысл.
Но при всей своей фрагментарности записи эти объединены, скреплены друг с другом образом автора. И вот уже сквозь текст я прозреваю задумчивый взгляд пожилого человека, вижу убеленную беспокойными думами голову, высокий открытый лоб и крепко сжатые губы... И разрозненные мысли превращаются в эволюцию сознания, а одинокие листья сплетаются в красочный узор человеческой жизни...