Три львицы и лев вместе поедают добычу, убитую в ручье

Охотящийся в одиночку леопард оберегает добычу, втаскивая ее на дерево

К тому же умение говорить, возможно, древним гоминидам и не требовалось. Истинная ценность речи (помимо огромного стимулирующего воздействия, которое она оказывает на развитие мозга) заключается в том, что речь позволяет передавать всевозможные оттенки смысла с несравненно большей глубиной и широтой, чем жесты и звуковые сигналы. Впрочем, эти последние по-своему богаты и обеспечивают высокую степень общения у таких животных, как шимпанзе. И хотя мы можем предполагать, что австралопитеки знали больше шимпанзе, а потому потребность в общении у них, возможно, была сильнее, насколько она была больше, сказать трудно. Как и все остальное, начатки языка складывались долго и постепенно, и даже сумей мы точно воссоздать то, что происходило в действительности, — вещь заведомо невозможная, — оказалось бы, что провести грань между серией очень выразительных и несущих четкий смысл звуков и истинной речью мы не в состоянии. Попросту говоря, мы не знаем и никогда не узнаем, как и когда возник язык.

Поскольку проблема эта опирается на одни предположения, обойдем ее, согласившись с разумным замечанием Шаллера, что во время охоты нужды в речи нет никакой. Охотящиеся хищники между собой не общаются. Более того, некоторые из них охотятся ночью и выслеживают добычу, что требует соблюдения полной тишины и затрудняет зрительное общение. Гиеновые собаки охотятся днем, но также не издают никаких звуков, если не считать редкого короткого лая, который помогает стае держаться вместе. Другие сигналы не требуются, так как преследование происходит на виду у всей стаи.

Поскольку низшие и человекообразные обезьяны ведут дневной образ жизни, Шаллер (как, собственно говоря, и все остальные ученые) считает, что древние гоминиды также охотились и разыскивали падаль только в дневные часы. Это абсолютно логично. Начать с того, что ночь полна опасностей: маленький гоминид, разгуливая после наступления темноты, почти наверное стал бы жертвой какого-нибудь ночного хищника — саблезубой кошки, льва, леопарда или гиены. Далее, гоминиды были на редкость зоркими. А если, как мы считаем, они уже стали двуногими, то, выпрямившись во весь рост, видели очень далеко и к тому же были способны покрывать большие расстояния. Отсюда следует, что они внимательно следили за тем, что происходило вокруг, и значительную часть своего времени посвящали поискам падали. Они не умели бегать с такой быстротой, которая требуется, чтобы загнать крупную дичь, и, вероятно, предоставляли это гиенам и гиеновым собакам, а потом, оглушительно крича, подбегали к туше и отгоняли удачливых охотников. Слабых или старых животных они, вероятно, загоняли сами.

Выдвинув свои пять четких пунктов, характеризующих плотоядных общественных животных, Шаллер благоразумно этим и ограничился, указав только, что у них существует много охотничьих приемов и что в настоящее время невозможно установить, какими из них пользовались гоминиды — если они ими вообще пользовались — и даже по-разному ли охотились разные гоминиды в разные периоды своего существования. Тем не менее напрашиваются соблазнительные аналогии. Чрезвычайно соблазнительные — и Шаллер решил на несколько дней превратиться в австралопитека, чтобы поточнее установить, на что они, возможно, были способны, а на что нет.

Выбрав равнину Серенгети и одну из орошающих ее рек, поскольку тамошний климат и огромные стада травоядных животных предположительно напоминают условия, существовавшие два — три миллиона лет назад, Шаллер и Гордон Лоутер поставили два эксперимента, в которых взяли на себя роль гоминидов — охотящихся и разыскивающих падаль.

Они начали с того, что за несколько дней прошли по открытой саванне около 150 километров, держась на расстоянии сотни шагов друг от друга. Главным их объектом были новорожденные телята газелей, которые в первые дни жизни не убегают от врага, а замирают в траве. Они видели восемь таких телят и могли бы схватить их без всякого труда. Великолепный улов! Правда, тут имелось одно маленькое "но". Пятерых телят они увидели на протяжении нескольких минут в местности, где собрались, почувствовав приближение родов, беременные самки. Поскольку отел у всех самок большинства травоядных, обитающих на равнинах, происходит почти одновременно (что обеспечивает выживание, так как хищники внезапно обнаруживают куда больше телят, чем способны съесть), Шаллер пришел к выводу, что газели не могли служить постоянным источником пищи — краткое изобилие, а затем почти ничего.

Однако во время этой прогулки они с Лоутером видели некоторые другие съедобные объекты — зайца, которого могли бы поймать, полусъеденные туши двух взрослых газелей и в полутора километрах гепарда со свежей добычей, отнять которую не составило бы большого труда. Добросовестно подсчитав вес всех этих съедобных объектов — в том числе и кусочков мозга, оставшихся от почти дочиста обглоданной туши, — они получили в итоге около 35 килограммов мяса.

Второй эксперимент они провели в полосе леса, тянущегося по берегам реки Мбалагети. Продолжался он неделю. Тут им повезло больше. Они бродили возле водопоя, где столкнулись с конкурентами: оказалось, что этот водопой облюбовали 60–70 львов. Они отыскали остатки четырех туш, но львы обглодали их дочиста — осталась только часть головного мозга да костный мозг в крупных костях. Костный мозг они, как гоминиды, пользующиеся орудиями, могли бы извлечь, раздробив кости камнями.

Нашли они и полусъеденную тушу буйвола, павшего от болезни: мяса на ней сохранилось более 200 килограммов — большая удача. Далее, они наткнулись на 35-килограммового зебренка, больного и брошенного матерью, на молодого жирафа, который двигался как-то странно. Им даже удалось схватить его за хвост, и тут выяснилось, что он слеп. Весил он около 140 килограммов. Но следует учесть, что количество дичи тогда, как и теперь, не было постоянным и то увеличивалось, то уменьшалось в зависимости от времени года, засух, эпизоотии и миграций. В результате гоминиды, чтобы выйти из положения, должны были под воздействием сил естественного отбора становиться все более искусными охотниками, учиться выслеживать, захватывать врасплох и убивать здоровых животных, когда старые и больные попадались редко. В случае необходимости они могли восполнить недостаток мяса семенами, орехами, фруктами и съедобными корнями, как это делают охотники-собиратели и в наши дни. Однако Шаллер считает, что не следует проводить прямых параллелей между охотничье-собирательским образом жизни австралопитеков и образом жизни таких современных охотников-собирателей как бушмены Калахари. Бушмены были оттеснены в полупустыню, где почти лет дичи, и волей-неволей довольствовались главным образом растительной пищей.

Древнейшие гоминиды, несмотря на небольшой рост и слабый интеллект, по всей вероятности, добывали больше мяса, чем современные бушмены. Но если и нет, это особого значения не имеет. В конечном счете важна была сама деятельность. Трудности охоты несомненно стимулируют мозг. Как постоянно подчеркивает Шервуд Уошберн, одним из основных факторов интеллектуальной эволюции человека была, несомненно, его охотничья деятельность, хотя Уошберн и считает, что плотоядные общественные животные не могут служить моделью охотничьего сообщества гоминидов. Он утверждает, что в поисках объяснения зачатков охотничьего поведения древних гоминидов незачем ходить дальше шимпанзе с его охотничьими повадками. По мнению Шервуда Уошберна, этих зачатков было уже достаточно. Они изменили нашего предка, расширив его горизонты и увеличив умственные способности. Мало-помалу он научился лучше охотиться, лучше думать и планировать, а также пользоваться более усовершенствованными орудиями и лучше их изготовлять.