В эту минуту старый нефтяник перебил его. Он бросил вдруг трубку на землю, вскочил с табуретки, подошел к Бенеде, одной рукой схватил его мешок, а другой начал толкать его к скамейке.
— Э-э, человече, побойся бога! — закричал старик с шутливым гневом. — Садись и не говори ничего! Стоишь здесь возле порога, а у меня дети не уснут. Присаживайся, и пускай с тобой все доброе войдет в нашу хату Надо было сразу так и сказать, а я то теперь о себе готов подумать, что я хуже всех!
Бенедя вытаращил глаза на старого чудака, словно не понимая его, а затем спросил:
— Ну, так как же: принимаете меня к себе?
— Ты же слышишь, что принимаю, — сказал старик. — Только, разумеется, если будешь хороший. Если плохой будешь, то завтра же выгоню.
— Уж мы как-нибудь поладим, — сказал Бенедя.
— Ну, если поладим, то будешь моим сыном, хотя мне с этими сыновьями, по правде говоря, не везет!.. (Молодица снова вытерла глаза.)
— Сколько же вы с меня возьмете?
— А есть у тебя какая-нибудь родня?
— Мать есть.
— Старая?
— Старая.
— Ну, так заплатишь по шистке[139] в месяц.
Бенедя снова с изумлением поглядел на старика.
— Вы, вероятно, хотели сказать — в неделю?
— Я уж лучше знаю, что я хотел сказать! — отрезал старик. — Будет так, как я сказал, и довольно об этом говорить.
Изумлению Бенеди не было конца. Старик тем временем снова сел на табуретку и, нахмурившись, начал набивать трубку.
— Так, может быть, по такому случаю принести водки? — заговорил Бенедя.
Старик глянул на него исподлобья.
— Ты мне, милый мой, с этим зельем не знайся и в хату с ним не показывайся, а не то вышвырну вас вон обоих! — сказал он гневно.
— Прошу прощения. — сказал Бенедя. — Я сам не пью — по мне, хоть бы и вовсе ее не было. Но я слыхал, что в Бориславе каждый пьет, кто в шахтах работает, вот я про это…
— Правду тебе говорили, но только, как видишь, в правде есть и брехни капля. Так всегда бывает. Ну, а теперь много не разговаривай, разденься да отдохни с дороги, если ты больной
В эту минуту молодица встала.
— Ну, дай вам боже счастья да заработок хороший, — сказала она Бенеде. — Бывайте здоровы, мне пора идти.
Она вышла; старик вышел следом за ней и сейчас же вернулся.
— Служит в Тустановичах, должна бежать на работу. Да и ребенок маленький… — пробормотал он, словно сам про себя, и снова начал набивать свою глиняную трубку.
— Это дочь ваша? — спросил Бенедя.
— Вроде как дочь, а не родная.
— Падчерица?
— Нет, голубок. Она здешняя, а я нездешний. Но это длинная история, — будет время, так услышишь. А Теперь отдыхай!
Эта молодица была Пивторачка, вдова Ивана Пивторака, погибшего в бориславской шахте, а нефтяник был старый Матий.
Бенедя снял с себя петек[140], постелил его на скамейку под окном и лег отдыхать. Он и в самом деле был очень утомлен, ноги у него дрожали от долгой и непосильной ходьбы. А между тем ему не спалось. Его мысль, как беспокойная ласточка, уносилась то в Дрогобыч к старой матери, то в Борислав, где теперь придется ему жить. Ему вспоминались рассказы рабочих, которые он слышал дорогой; в его воображении они проносились, как живые образы. Вот всеми забытый нефтяник, больной, беспомощный, умирает одиноким в какой-то трущобе, в сокрытом от взоров углу и напрасно просит есть, напрасно просит воды, — некому подать!.. Вот хозяин выбрасывает рабочего с работы, обсчитывает его при расчете, обманывает и оскорбляет, — некому заступиться за рабочего, помочь ему в нужде. «Никто ни о чем не заботится, кроме как о самом себе, — думал Бенедя, — поэтому все так страдают. Но если бы взялись все сообща… то что сделали бы?» Бенедя не знал этого. «Да и как им взяться сообща?..» И этого Бенедя не знал. «Господи боже, — вздохнул он наконец с обычной у наших простых людей беспомощностью, — наведи меня на какую-нибудь хорошую мысль!»
В эту минуту думы Бенеди были прерваны. В хату вошли несколько нефтяников и, поздоровавшись коротко с Матием, уселись на скамейке. Бенедя поднялся и начал разглядывать вошедших. Были здесь — прежде всего два молодца, которые сразу привлекали к себе внимание. Высокие, рослые и крепкие, как два дуба, с широкими красными, литыми лицами и небольшими серыми глазами, они казались в этой маленькой избушке великанами. Лицом, ростом, волосами, глазами они были так похожи друг на друга, что нужно было хорошенько присмотреться и прислушаться к ним, чтобы их различить. Один из них сидел на лавке под окном, заслоняя своими широкими плечами весь свет, который от заходящего уже солнца лился в избу. Другой поместился на небольшом табурете возле дверей и, не говоря никому ни слова, начал спокойно набивать трубку, словно здесь, на этом табурете возле порога, было извечное его место.
Кроме этих двух великанов, привлек внимание Бенеди немолодой уже, низкорослый и, по-видимому, очень разговорчивый и подвижной человек. Он, как только вошел в избу, не переставая шнырял из угла в угол, не то ища чего-то, не то выбирая, где бы присесть. Он несколько раз оглядел Бенедю, перемигнулся с Матием, который с усмешкой следил за его движениями, и даже шепнул что-то на ухо одному из великанов, тому, что сидел на табурете возле двери. Великан только кивнул головой, а затем встал, отодвинул печную заслонку и поднес свою трубку к углям, чтобы закурить. Подвижной человечек тем временем снова уже заглянул во все углы, то потирая свой жесткий, как щетина, чуб. то поправляя на себе ремень, то просто размахивая руками.
Кроме этих трех, были в избе еще трое. Бенедя разглядел на скамейке в полутьме старого деда с длинной седой бородой, но со здоровым цветом лица и крепкого, молодцеватого на вид Рядом с ним сидел молодой парень, круглолицый и румяный, как девушка, но сумрачный и печальный, словно приговоренный к смерти. Дальше в углу, совсем в тени, сидели люди, лица которых Бенедя не мог разглядеть. В хату вошло еще несколько нефтяников. Поднялся говор.
— А это что, возный[141] имущество у вас описывает за недоимки? — голосом громким, как труба, проговорил, обращаясь к Матию, один из великанов, тот, что сидел у окна.
— Нет, слава богу, — ответил Матий, — это, видать, честный человек, рабочий, каменщик. Пришел сегодня из Дрогобыча на новую работу: здесь, на берегу, будут новый нефтяной завод ставить.
— Вот как! — ответил великан, растягивая слова. — Ну, это мне на руку. А чей это будет завод? — прибавил он, обращаясь к Бенеде.
— Леона Гаммершляга. Знаете, того, что года два назад приехал сюда из Вены.
— Ага, того! О, этот у нас давно на заметке! Правда, побратим Деркач?
Подвижной человек, быстро семеня ножками, в мгновение ока очутился возле великана.
— Правда, правда, отмечен крепко! — засмеялся он. — Но ничего, вреда не будет, если добавим еще отметин!
— Конечно, вреда не будет, — подтвердил великан. — Ну, однако, как же, побратим Матий, можем мы сегодня здесь говорить о своем, или, может быть, потому, что имеешь нового жильца, ты выгонишь нас из дому искать нового места?
Великан грозно взглянул на Матия. Матий почувствовал в его словах упрек; смутясь немного, встал с табуретки и, вынимая трубку изо рта, ответил:
— Боже сохрани, чтобы я вас прогнал! Мои дорогие «побратимы, раз уж я присоединился к вам, то никогда не отступлюсь от вас, об этом не беспокойтесь. И моя хата всегда для вас открыта. А что касается нового жильца… конечно, я (плохо сделал, что примял его, не посоветовавшись с вами, но посудите сами: — приходит человек, измученный, больной, никто его не хочет принимать, а по лицу видно — знаете, у меня на это глаз опытный, — что человек он хороший. Ну, что я должен был делать?.. Впрочем, как вы решите: нельзя ему быть с нами — я его отправлю… Но мне кажется, что он был бы и для нас подходящим человеком… Говорит, водки не пьет — значит, уже хорошо. Ну, а второе — работать будет на новом заводе и сможет нам иногда сообщить о том, что там делается.