- Смерть всегда есть смерть, - произнес он наконец. - Ты, однако, понимаешь, что она означает для твоего бедного отца.
- Поверьте, отец скорбит об этой смерти, - ответил я. - Отца в равной мере огорчало и то, что он не может работать в курии, и то, что почитаемый им епископ Гожелинский не расположен к нему.
- Тем не менее после кончины епископа, безусловно, ничто не помешает твоему отцу вернуться к столь любимому им делу.
Он не отпускал мои руки. Сжимал их и тряс. А сила и упорство, с какими он это делал, передавали мне красноречивее слов, которые он ни в коем случае не мог произнести, все, что чувствовал Кампилли. Постепенно я стал лучше в этом разбираться. В особенности когда он отпустил мои руки и принялся хлопать меня по плечу, а затем раза два поцеловал. Так же как в тот день, когда я вернулся от де Воса и Риго. Тогда он оглушил меня восклицаниями, поздравляя с победой. Восклицаниям сопутствовали жесты вроде сегодняшних. Только по размаху и щедрости сегодняшние жесты значительно превосходили тогдашние.
- После разговора со священником де Восом и монсиньором Риго вы мне сказали, что победа за нами, - заметил я. - Что же в таком случае может изменить смерть епископа?
Он очень точно понял смысл моего вопроса.
- Даст более высокую степень уверенности, - ответил он. - А ее никогда не бывает слишком много!
Затем он добавил:
- Когда я сказал тебе о выигрыше, выигрыш уже был у нас в кармане. Но в таких делах, как у твоего отца, отсутствие дела еще лучше, чем выигрыш в кармане. А смерть епископа Гожелинского позволяет нам надеяться, что так оно и будет.
Из того, что он сказал, я усвоил одно: действительно, вместе со смертью епископа Гожелинского прекращался спор. Если это так-а пожалуй, было ясно, что так оно и есть, - следовал вывод, что мне пора убираться из Рима. Я сообщил об этом Кампилли.
- Не согласен, - произнес он после некоторого раздумья. - Даже если признать, что дело как таковое больше не существует, существует ведь письмо твоего отца к монсиньору Риго, на которое он обещал откликнуться. Невежливо было бы не дождаться.
- Во всяком случае, из за смерти епископа сократится срок моего пребывания и Риме. Быть может, самое большее еще один-два дня.
- Вне сомнения, мы получим сигнал от монсиньора если не сегодня, так завтра. Кстати, я подобрал дела, которые можно передать твоему отцу в Торуни. У меня кое-что заготовлено. Два моих и несколько чужих. Но вернее всего, они вообще не понадобятся. Письмо твоего отца пойдет ad acta1 [1 В архив (лат)], и о нем больше не будут говорить. Что же касается твоего пребывания в Риме, то мы с женой не отпустим тебя так быстро. - Тут он засмеялся. - Мы должны теперь спокойно насладиться твоим обществом!
Затем он повез меня обедать. Мы поехали в тот же ресторан, что и я прошлый раз; теперь Кампилли не допытывался о вкусах отца и предложил ехать туда без предварительных церемоний. За едой мы, как и тогда, нс говорили о деле. Вообще весь обед напоминал тог, первый. Кампилли, так же как и тогда, долго изучал карточку вин, точно так же не позволил мне есть то, что мне хотелось, а выбирал более дорогие блюда. В ритуале, однако, изменение-наша общая открытка отцу. Первая, которую мы то ли из Рима, то ли из Остии подписали имеете с Кампилли.
XIV
Прошло три дня. От монсиньора Риго-ничего. Я не волновался, объясняя его молчание смертью епископа, а иначе говоря- желанием монсиньора немножко выждать и лишь позднее известить меня о том, что он принял к сведению письмо МОРГО отца, состоявшего в конфликте с покойным. На вилле я был один. Адвокат поехал в Абруццы проследить, все ли в доме готово к приезду остальных членов его семьи. В Риме становилось все жарче. С раннего утра до конца дня жгло солнце. Я возвращался с обеда отяжелевший и нотный. По-прежнему ходил в тот же самый ресторан, в нескольких сотнях шагов от Ватиканской библиотеки. Поев, шел теневой стороной под стенами. Но и они были раскалены. Небольшой подъем по виале Ватикане становился мучительным. Всюду жара, зной, духота.
Легче дышалось только в самой вилле. Лакей следил за жалюзи и отчитывал меня, если я забывал их опустить в моей комнате.
Минуя холл, заставленный скульптурами, я поднимался по холодной лестнице к себе, принимал душ, а потом босиком возвращался в комнату, утопавшую во мраке. На всей вилле полы были каменные. Поэтому я с удовольствием ходил бы даже по всему дому босиком. Так все же прохладнее. После душа-кровать.
Большая, как ладья. Я засыпал. В остальную часть дня: библиотека Кампилли, прогулки по памятным местам и опять тот же ресторан. А после ужина кино или снова библиотека.
Я усаживался с книжкой на огромном диване шафранового цвета, возле стола с фотографиями. Иногда я исправлял заметки, сделанные утром. Иногда разглядывал фотографии. Их было очень много. Больше всего на огромном столе в центре комнаты.
Но и на столиках меньшего размера тоже было полно рамок. На фотографиях был запечатлен весь мир супругов Кампилли. Мир хозяйки дома, урожденной Згерской. По уверениям лакея в полосатой куртке, семья синьоры Кампилли была principesca'[' Княжеская (итал.).], однако отец ничего мне об этом не говорил. Про то, что Згерские были люди богатые, я слышал. Что они были магнаты-знал определенно. Повсюду на стенах висели изображения их дворца в имении нод Житомиром, помпезного здания с башнями по углам; изображения этого дворца, выполненные в различной техникефото, литографии и акварели, - попадались мне и в других комнатах, помимо библиотеки Кампилли. На фотографиях род Згерских представлял не только бедный Анджей, которого убили солдаты, отступавшие с фронта, но и разные другие, близкие и дальние, родственники синьоры Кампилли. Кроме родственников, друзья. Многочисленные снимки политических деятелей, князей, премьеров, министров, послов; всё это были важные персоны, выдвинувшиеся главным образом в начальный период формирования польского государства непосредственно после первой мировой войны.
Фотографии духовенства, кардиналов, архиепископов, приоров, монсиньоров-тоже с дарственными надписями, - вне всякого сомнения, составляли вклад синьора Кампилли в этот пантеон.
Среди прочих я обнаружил отличный снимок монсиньора Риго.
Как живой! У себя в Роте, за письменным столом, грузный, массивный, с умным, несколько ироническим взглядом, устремленным в объектив. Подпись мелким почерком, слегка стилизованным под готический, что, впрочем, как я слышал от отца, принято в курии. Я взял в руки снимок, вставленный в солидную серебряную рамку, и поднес к свету. Так я лучше мог рассмотреть лицо монсиньора, потому что тогда в Роте мне было неудобно это делать, да к тому же я очень волновался. И вот я вгляделся в него теперь: симпатичное лицо, внушающее доверие.
- Ну же, - обратился я к портрету, как бы поторапливая его, моисиньор, пора! Где сигнал?
Остальные фотографии-это семейство Кампилли. Он-в обыкновенных костюмах или торжественных одеяниях, она-в домашних платьях или бальных нарядах, наконец Сандра-в детстве, в" девичестве, замужняя дама; внуки, ну и на двух снимках Весневич: в польском мундире и в мундире какого-то рыцарского, вернее всего ватиканского, ордена-пелерина, большая шапка, роскошный пояс и высокие театральные сапоги.
Наконец вилла в Остии, где я купался, и резиденция в горах, куда все Кампилли переселялись на август. Прекрасный каменный дом в стиле ренессанс на лесистом крутом склоне. Замечательное место, ничего не скажешь! Свободно там дышится после раскаленного, знойного Рима.
Даже в Ватиканской библиотеке становилось душно. Ранним утром еще ничего, но часам к одиннадцати совсем плохо. Поэтому я берег время и точно в половине девятого одним из первых садился за свой стол; раскладывал заметки, доставал из кармана лупу, взятую в кабинете Кампилли, а затем отправлялся в маленький зал с каталогами, где выдавали затребованные из архива материалы. С ними получилось не очень хорошо. Четыре исследованных документа, которые я уже сдал, вернулись ко мне.