- Да-а-а! - глубоко задумавшись, протянул Дылонг. - Действительно! размышлял он. - Если такое должно случиться с Папарой, то именно там. А эти двое, знаешь о них что-нибудь, что по этому поводу думаешь, это что, пусть и самый предварительный, но план или так, случайная мысль?

Чатковский крикнул в ответ:

- Конечно же, больше! Желание, страсть, ясная воля. Для нас этого должно быть достаточно. Идею пьесы они выдвинули, а если у них нет автора, то мы его заменим и сыграем, что им хочется, только вот сцену выберем сами. И режиссура будет наша!

Кристина бросила взгляд на часы. Самое позднее через четверть часа придет Ельский. Днем он вернулся в Варшаву и навязался прийти сегодня. У него было что ей порассказать.

Познакомился с ее отцом. Провел вечер с Черским. А как же!

Уйма интересных разговоров. Ему хотелось повидаться с Кристиной как можно скорее. Все одни только предлоги! С пустыми руками, без новостей и приключений, он все равно рвался бы к ней. Ну а тем более раз у него, кажется, есть чем похвастаться.

Кристина отодвигала его на вечер, попозднее. Он сказал: "Приду немного пораньше". Ельский частенько объявлялся, даже не позвонив предварительно по телефону. Нередко натыкался тут на товарищей Кристины по организации. Так случилось с молодым Сачем, который принял Ельского за одного из своих. Так случалось с Чатковским, который считал Ельского человеком, очарованным движением, но пребывающим в нерешительности, отдаться ему или нет. "Не говорите при мне о ваших секретах", - просил он. Ельскому отвечали, что ему доверяют. Считая его своим, галантно повторяли: "Мы знаем, вы нас не предадите!"

"Но из-за ваших секретов, - возражал он, - я предаю порядок, которому присягал. Не забывайте, я на государственной службе".

"Не придавайте государству больше значения, чем оно вам!" - смеялся Говорек. А Чатковский успокаивал его: "Вы не первый чиновник в партийных списках. Прекрасный материал, который умеет держать язык за зубами. Секретные дела ему не в новинку". Ельского подобный тон раздражал. Ему хотелось побольше разузнать о движении, и он опасался сделать неверный шаг. Ельский ценил тот факт, что благодаря Кристине мог наблюдать за ними прямо в гостиной. В этом он отдавал себе отчет. И все же ему хотелось вытащить оттуда Кристину.

Теоретически? И на практике тоже. Он несколько раз основательно говорил с нею об этом.

- Не думаю, что вы долго останетесь у Папары! Ну какая вообще это для вас работа! Вы даже не знаете, как она вам вредит! - Порой столь пылкие советы растапливали оковы светских условностей. - Одно дело-быть хозяйкой политического салона, - поучал он, - другое-клуба.

- Почему, - спрашивала Кристина, - опаснее?

- Об этом я и не говорю даже, - воспользовавшись случаем, он отдал должное собственной сдержанности, - хотя и умираю от страха за вас. Всякий день вас могут отколошматить. А арест! - вздохнул он и простонал: - Боже ты мой!

- Вы говорите, словно самая обыкновенная тетушка! - возмутилась Кристина. - Вы еще скажете, не к лицу!

- Да нет же! - закричал он. - Тетка сказала бы "не к лицу"

про ваши взгляды, а я про работу. Разве она вас не шокирует? - И он взглянул на Кристину с глубочайшим сочувствием.

И тут она набросилась на него с новым аргументом.

- Знаете ли вы, что мне за нее платят? - Получала она сущие гроши, но твердила, что это много, если взамен не надо просиживать восемь часов в день, как на службе, и можно делать, что поручено, когда сама захочешь.

- Если бы я бьш уверен, что вам будет хорошо на какомнибудь порядочном месте, - восклицал Ельский, - я уж точно подыскал бы вам что-нибудь.

- Вот и чудесно! - Она хлопала в ладоши, но он прекрасно знал, что ни одно его предложение не подойдет, поскольку она станет привередничать. Это место плохо, там работают одни идиотки, то-слишком много денег уйдет на трамвай, третье не подойдет, ибо надо многое уметь!

- Отчего вы не скажете, - злился Ельский, - что просто не хотите!

- Ну какой же вы странный. Я вправду хочу!

Это он-то странный! Ельский про себя призывал бога в свидетели. И затем складывал оружие, делал вид, что принимает ее слова всерьез, опять что-то обещал, отчаивался, понимал, что Кристину ему не переубедить, а тем более не переделать! Надо принимать ее такой, какая она есть, а принять ее такойневозможно! Он тревожился, и это оказалось лучшее, что он мог сделать, ибо Кристине становилось искренне жаль себя. И даже это чувство безнадежности, которое ее охватывало, оборачивалось выигрышем, она вдруг делалась сердечной и более доброжелательной, хотя до этого она отбивала у него всякую охоту обращаться к ней.

- Вы, однако, очень взбалмошная! - взволнованно заявлял Ельский.

- Сумасшедшая! - Она нарочито подчеркивала собственную неуравновешенность, предположив вдруг, будто это самая трогательная ее черточка, и просила Ельского сесть поближе и посмотреть на нее. - Я кажусь такой сумасбродной? - спрашивала Кристина. Тут Ельский обязан был непременно вздохнуть раздругой, покачать головой, после чего в конце концов она позволяла ему поцеловать себя, с минуту сидела спокойно, а затем вдруг: - Излишества до добра не доводят! - кричала или же, расхохотавшись ему прямо в лицо, бросала: - Хватит, а то еще чуть-чуть-и будет слишком!

Всякий раз, когда в подобных случаях на нее нападал смех, Ельский обмякал. Это только возбуждало ее, но лишь до тех пор, пока Ельский хандрил. Мужчины в Ельском Кристина не любила, ибо его в нем она не чувствовала.

А Дылонг все продолжал размышлять.

- Ну, - заговорила она, - каков же будет ваш мужской ответ, - это было выражение из ее репертуара.

Теперь она подстегивала им Дылонга! Поздно! И к тому же от самого принципа еще предстояло перейти к деталям. Увы, переход этот не обещал ничего хорошего. Дьшонг побледнел.

Идея Чатковского и нравилась ему, и нет. Если левые действительно по собственной инициативе нападут на Папару! Ба!

Слишком многого хочешь, сам себя в душе высмеял Дылонг.

Чатковский выяснил лишь то, не торопясь рассуждал он, что какой-то враг Папары (ни кто он, ни как он выглядит, известно не было) не прочь избить Папару. Подобные желания должны обойтись ему порядочной баней, это так. Но, черт возьми, им овладело отчаяние, стоит ли ради этого насаживать на крючок Папару. Дылонга приводило в бешенство любое худое слово о Папаре! За каждое он бил. Папара должен быть неприкасаем, для Дылонга это было догмой. Он выше всех! Если с ним, как хотят коллеги, проделать такой фокус, не приблизит ли это его немного к земле. А может, это анахронизм мышления, которое в переломные периоды всегда затевает с нравственными принципами какуюто странную игру? Только ты откажешься от одного, почуяв в нем предрассудок, тотчас же возникают подобные подозрения и насчет следующего. А плохо, если ни одному из них не суждено избежать такой участи. Дылонг страдал. Никак не мог решить, есть ли тут какой-нибудь предел. Говорек взглянул на его хмурое лицо. Рассмеялся. Сделал вид, что о чем-то догадывается.

- Вслушайтесь-ка в эту тишину, - закричал он. - От огромных усилий душа Дылонга постанывает. Ну-ка, ушки-на макушки!

Дьшонга затрясло, словно больного, с которого сбросили одеяло. Он враждебно и подозрительно посмотрел на Говорека.

- У вас никакой морали. Вам легко!

Говорек огрызнулся:

- А тебе трудно, потому как не знаешь, какую пустить в дело!

Кристина предотвратила ссору.

- Фу-фу, не лайтесь, - пропищала она. Больше всего в жизни она любила собак. Так она считала. В книге своих афоризмов она упоминала о них не раз.

А Дылонг впал в отчаяние, все в голове его перемешалось. Он то и дело принимал твердые решения, но всякий раз-иные! И ничто не предвещало, что он выберется из этого лабиринта.

Может, отложить решение? Он проговорил это вслух и сам же себя обругал. Тут ведь прежде всего речь идет о принципе! Если сегодня он не знает, как выйти из положения, может, будет знать завтра. Это само собой. Но к какому бы решению он потом ни пришел, факт этот уже навсегда ляжет камнем на его душу: он ведь не сразу разобрался в том, где проходит граница между честью и интересами вождя. В их движении вождь был всем! И не знать о нем такой основополагающей вещи значило не знать ничего.