Люсин все это прекрасно видел. Он-то ведь знал, что заказ уже выполнен. Не для него бежала вода в зеркальных шариках холодильника, не для него кипели на плитках с закрытой спиралью экстракторы. Слывший среди сослуживцев простодушным, Люсин был очень себе на уме! И с Наташей он заигрывал, как говорится, на будущее… Это был всего лишь беглый штрих в его гениальной системе, с помощью которой он заставлял людей, неведомо для них самих, работать на себя. Вообще-то, систему он перенял у Березовского, когда тот дублерил на БМРТ. Но до какого блеска она теперь доведена! Заказы Люсина всегда выполнялись в первую очередь. И для этого совсем не нужно было указаний сверху. Никакое начальство ни кнутом и ни пряником не смогло бы свершить тех чудес, которые тихой сапой творила его система. Другие сотрудники только сдавали анализы и приходили потом за готовой экспертизой. Конечно, они еще и звонили, напоминали, порой жаловались. Люсин же приходил в лабораторию как к себе в кабинет. Этой великой привилегии он тоже добился весьма нехитрым приемом. Просто пришел и сказал, что хочет научиться делать такой-то анализ. Постепенно он прошел выучку у спектроскопистов, аналитиков и радиохимиков, потоптался у электронного микроскопа. Конечно, он не Бог весть чему научился. Нахватался верхушек, получил, что само по себе весьма полезно, общее представление о возможностях того или иного метода. Зато он так искренне восхищался всем и так наивно удивлялся, что стал здесь своим человеком. А ведь он даже не старался запомнить, чем, скажем, склянка Тищенко или дрексель отличаются от сокслета, а спектр поглощения в инфракрасной области от ультрафиолета. Все это было ему совершенно ни к чему, а он берег свою память, так как прочел где-то, что за всю жизнь человеческий мозг способен переработать только 109 единиц информации. Вот, собственно, чем отличалась его усовершенствованная система от примитивной схемы журналиста Березовского. Зато он прекрасно ориентировался в общих проблемах и, собирая так называемые вещественные доказательства, уже заранее мог знать, что сумеет вытащить из них физхимия. Наконец, зайдя в нужный момент в лабораторию, он мог и малость поработать на подхвате, продвигая тем самым свой анализ. Конечно, столь примитивная хитрость не могла пройти незамеченной. Аналитики за глаза потешались над тем, как хлопочет и восторгается Люсин, когда помогает кому-нибудь работать на себя. Но ведь и такая помощь уже благо. Другие-то так не делают. Кроме того, Люсин время от времени заходил в лабораторию и совершенно как будто бы бескорыстно, когда никаких анализов ему не требовалось. Другое дело, что наблюдательный человек мог бы подметить любопытную закономерность. «Бескорыстные» визиты, как правило, предшествовали особенно большим и кропотливым заказам. Но кому, собственно, надо было это подмечать? Да и Люсин слыл человеком простодушным, которого с головой выдает неуклюжая хитрость.

— Не расползется, Наташенька? — Люсин указал на колбу, где был подвешен патрон из фильтровальной бумаги, в котором кипело в парах спиртобензола какое-то экстрагируемое вещество.

— Не расползется, — не слишком дружелюбно ответила чернявая лаборантка, но вдруг не выдержала: — Готов, готов ваш анализ, Люсин! Идите уж в кабинет…

И Люсин, как и полагалось ему по неписаной роли, радостно удивился, сделал попытку поцеловать Наташу в щечку и побежал в кабинет, куда нетерпеливо стремился с самого начала.

— Ох, до чего он мне надоел! — сказала Наташа подруге, конечно, так, чтобы слышал и Люсин. — Ходит и ходит…

— Сама виновата, — ответила подруга, освещенная заревом муфельной печи, где прокаливались фарфоровые тигли. — Правила для всех одинаковые. А этому, видите ли, всегда срочно!

Она захлопнула муфель, и миловидное личико ее мигом утратило дьявольскую и, увы, никем не замеченную красоту.

Люсин обернулся и погрозил им пальцем. Он знал, что, когда будет нужно, обе девицы, пусть ворча и негодуя (притворно!), первым делом сделают именно его анализы.

Так же поступят и за этой черной занавесью, откуда пахнет озоном и нагретой резиной, где пробиваются голубоватые вспышки и что-то тихо и ровно гудит.

Система работала безотказно. С мыслью о системе Люсин отворил дверь кабинета, в котором сидел единственный человек, на которого люсинские чары совершенно не действовали. К сожалению, человек этот был начальником лаборатории. Он никогда, даже с санкции руководства, не брал сверхочередных анализов. Люсин знал это по себе. Поэтому трижды гениальной была система, которая могла успешно этому противоборствовать.

— Ну и везунок вы, Люсин! — встретил его хозяин кабинета и протянул фотоснимок.

— Что значит везунок, Аркадий Васильевич?

— А то, что везет вам!.. Вы в карты, случайно, не играете?

— В карты? Хотите сыграть? Так я могу! Бридж-белот, преферанс, покер, шестьдесят шесть — все, что угодно. — Люсин взял снимок.

— Э нет! С вами бы я не рискнул… Вы же типичный везунок. Взгляните-ка на это.

Люсина не надо было приглашать. Он так и впился глазами в снимок, где на черном, засвеченном поле белели два круга. Они были совершенно удивительны. Аналитик не ошибся: Люсину чертовски везло. И что там карты? Бриджбелот или шестьдесят шесть? Это был куш, сорванный на номер в рулетку. В обоих кругах четко запечатлелась приготовившаяся к прыжку змея. Даже раздвоенный узкий язык можно было разглядеть в ее разъяренно распахнутой пасти. Она стояла на хвосте, чуть откинувшись назад, перед смертельным броском. На заднем плане смутно угадывались знакомые Люсину детали интерьера. Так что сомнений быть не могло. Фотоснимок был сделан не в амазонской сельве и не во влажной римбе острова Борнео, а, как это ни удивительно, в комнате Веры Фабиановны Чарской. Но стоит ли удивляться этому, если змею засняли не анатомическим аппаратом «Киев-10» и не шедевром японской оптики камерой «Канон»?

Это бедный Саския сфотографировал обоими глазами последнее видение своей безвременно оборвавшейся жизни. Люсин держал в руках увеличенные снимки с мертвой сетчатки. Пурпур, или, как он там еще называется, глаз Саскии, не успел разрушиться и сохранил свой страшный отпечаток. Кошки не обладают цветным зрением, и снимок вышел черно-белым. Но и на нем было хорошо видно, что изготовившаяся к броску змея светится. Она горела, как струя расплавленного металла, и даже освещала ближайшие к ней предметы. То обстоятельство, что на снимке, несмотря на темноту в комнате, оказался еще, хоть и смутный, задний план, можно объяснить лишь совершенством кошачьего ночного зрения.

Итак, огненный змей Веры Фабиановны оказался не видением больного мозга и не гипнотическим наваждением. Об этом с бесстрастной объективностью свидетельствовали глаза мертвого животного. Саскии очень не везло в жизни. Во-первых, у его хозяев родился ребенок, и бедный кот остался, подобно чеховскому чиновнику, «без места», во-вторых, новая хозяйка не только отняла у него прежнее имя Барсик, но и превратила на первых порах в кошку. И все же это были обычные превратности, с которыми еще можно мириться. Но быть задушенным в собственном доме тропической змеей — это, знаете ли, слишком! Это уж невезение так невезение… Мудрено ли, что глаза Саскии и после смерти взывали к отмщению?

— Ну как? — спросил начальник лаборатории.

— Класс! — восхищенно прошептал Люсин, держа снимок обеими руками. — Как это только им удалось? Это же… — Он даже задохнулся, не находя слов, — войдет во все учебники!

— А то нет! — довольно откинулся на стуле начальник. — Ювелирная работа! Ну что, доволен?

— Еще бы! А змею они не определили?

— Ох, и нахал же ты, братец! — Начальник лаборатории от избытка чувств перешел на «ты». — Тебе и этого мало! Еще хочешь змею знать?!

— Отчего бы и нет? — С олимпийским спокойствием Люсин положил снимок на стол.

— То есть как это? — Аркадий Васильевич даже покраснел. — Это же такой дикий шанс! Вы же сами должны знать, как редко оно удается! И после этого вы еще хотите…