— Так тебе, идиоту, и надо. Будешь знать цену палатке!

Вдруг он остановился и ударил себя кулаком по лбу. Обернувшись ко мне, взволнованно, будто нашел клад, осевшим голос просипел:

— Слушай, у нас же есть палатка!

Уж не начинает ли заговариваться? Но к Мите возвратился голос, и он заорал так, что с ближайших кустов посыпался иней.

— Юбка!

Меня словно током ударило. На мгновение даже жарко стало. В самом деле, как мы раньше не сообразили?

От одной мысли о тепле лес показался не таким угрюмым и мороз не таким зверским. С новой энергией мы обломали кустарник и снесли ветки к костру, Я принялся экономно укладывать их, чтобы только поддержать огонь, а Митя принялся разводить примус.

«Юбкой» у нас именовалась придуманная Водопьяновым надшивка к нижней части моторного чехла. Брезентовое полотно в виде кольца, опущенное до земли, предназначалось для защиты примуса от задувания ветром при подогреве мотора.

Но на практике Митина идея оказалась не очень–то плодотворной. «Юбка» прикрывала пространство около квадратного метра. Середину занимал горящий примус. Лежать не хватало длины, стоять — не было высоты. Можно было только дремать, сидя на ящике со сгущенкой. Но нас одолевал сон, и мы падали на примус. Один раз я даже погасил его, схватившись за горелку. Наконец додумались: сняли нижний капот мотора, к открывшимся лонжеронам привязали веревочные лямки. Пропустив их под мышки, мы могли дремать, ни падая.

Однако примус быстро сжигал кислород в этом тес ном пространстве, и воздух становился угарным. Кроме того, ноги все равно не отходили, так как плюсован температура держалась лишь на высоте пояса.

Так, бесконечно долго, в угарном полузабытьи, вы бегая на мороз, чтобы размять коченеющие ноги и подышать свежим воздухом, коротали мы эту первую ночь. Разбуженный нами на вахту Денисыч, подложив один раз хворосту, уснул, и костер погас. Пришлось разводить его из тлеющих угольков.

Когда в очередной раз я вылез из–под «юбки», одурманенный угаром, то увидел, что туман рассеялся, в сереющем небе тают звезды.

«Наконец–то снова приходит день!» — подумал я обрадованно и огляделся. Белый, мохнатый от инея лес, первобытный костер на снегу, лежащие возле фигуры людей в мехах, морозная тишина — все это на мгновение представилось чем–то фантастическим. Но свирепая стужа быстро прояснила сознание. В отблесках костра тусклым серебром мерцал силуэт обындевевшего самолета. «Я летчик. У меня вынужденная посадка. Надо действовать, а то пропадем!»

Я подбросил для яркости топлива в костер и крикнул:

— Эй, Робинзоны, вставайте! Новый день начинается, улетать надо.

Под телами «Робинзонов» образовались удобные для лежания выемки, полярная одежда спасала от холода, терзавшего нас, и, как видно, они неплохо выспались.

За ночь примус хорошо прогрел мотор. Когда достаточно развиднелось, мы ликвидировали лагерь, и я дал команду к запуску. Благодаря Водопьянову наши самолеты имели бортовые баллоны сжатого воздуха. В нашем баллоне осталось атмосфер двадцать, и этого хватало, чтобы завести мотор. Чтобы не рисковать, я прибегнул к обычному в те времена способу запуска с компрессии. Это делалось так; механик провертывал винт на несколько оборотов для засасывания горючей смеси и брался за конец лопасти. На другой ее конец надевали брезентовый чехол с двумя длинными концами шнурового амортизатора. Люди, обычно не меньше шести человек, тянули амортизатор, насколько хватало сил. Когда летчик, сидящий в кабине, видел, что амортизатор натянут до предела, он включал зажигание и давал команду: «Контакт!» Механик, отвечая: «Есть контакт!», — отпускал лопасть и отбегал в сторону. Сокращаясь, амортизаторы давали винту несколько оборотов, л люди, тянувшие амортизаторы, кубарем падали в ту сторону, куда тянули. Так запускали моторы каманинцы. Такое приспособление имелось и у нас. Но мы не располагали шестью человеками — амортизаторы натяги–пали Щетинин и Янсон. Тем не менее хорошо прогретый мотор, сжатый воздух и рывок амортизатора свое сделали; мотор запустился с первой попытки, хотя к утру было минус сорок пять.

На душе, если можно так сказать, запели соловьи: еще пять–десять минут, и мы будем в воздухе. Через пятнадцать минут найдем совхоз, ориентируясь по которому я стану искать самолет Пухова.

Температура мотора поднялась до нормы и необычно быстро пошла выше. Жестом даю понятную Мите команду снять чехол с радиатора, но температура растет. Выпускаю радиатор до конца и не могу понять, почему стрелка термометра начинает биться у верхнего предела.

— Митя! Скорей сюда! Смотри, что делается! Митя хлопнул себя по лбу и заорал:

— Спирт! Выключай скорее!

Но было уже поздно, стрелка термометра прыгала и билась об ограничитель шкалы, а мотор при выключенном зажигании не желал останавливаться. Обычно, преодолев одну–две компрессии, мотор останавливался мягко. А сейчас он делал судорожные рывки от самовспышки. Наконец со стеклянным звоном замер, будто уперся во что–то. Сердце сжалось, и сразу стало жарко: «Заклинился!..»

Странная это вещь — человеческая психика. Я не испытывал такого перед посадкой в тумане, когда казалось — все! Тогда я был достаточно собран, чтобы использовать малейший шанс для спасения. А сейчас, когда мне лично, по крайней мере, в данный момент ничто не грозило, чувство ужаса перед непоправимостью случившегося буквально парализовало меня.

— Что же я наделал! Недодумался, что спирт сразу выкипит. Идиот! Балда стоеросовая! Тебе не в Арктике летать, а нужники чистить!

Не было сил выбраться из кабины, встретить взгляд Янсона, услышать презрительное: «Опять забыл, товарищ Каминский! Забыл, что заливал спирт, забыл, что он имеет свойство испаряться? Ай–яй–яй!»

Как много простых вещей я не знал! Сколько лишний перенес по невежеству! Мы бы не мерзли так дико у костра, если бы знали о придуманном охотниками способе обогревания: за костром, на палках, натягивавается полотно, которое отражает тепло на спину. A coн в спальном мешке? Надо только помнить, что мешок не грелка, а термос. Он сохраняет как тепло, так и холод. А мы, идиоты со средним образованием, залезали в промороженный мешок в заснеженной одежде и рас считывали согреться. Мешок должен быть в снегу. Спать, закопавшись в снег? Такое не могло прийти в голову.

Видя мое отчаяние, Митя, открыв краник радиатора, поднялся на ступеньку борта и зашептал укоризненно:

— Возьми себя в руки! Мало ли что бывает! Это и я виноват. Беда большая, но от этого не умирают. Мы же знали, что легко не будет. Что же ты раскис! Нельзя нам сдаваться, нельзя!

Интересно, как проявляются свойства характера при подобных испытаниях. Митя был готов по–братски делить ответственность. Моя слабость делала его сильным и собранным. Щетинин суетился возле нас, как добрый дядюшка. Он заглядывал в глаза, всячески показывая готовность помочь чем может. Для него были важны не дальние следствия нашей оплошности, а привычная необходимость вот сию минуту ободрить, утешить, облегчить тяжесть товарищей по несчастью. Только Янсон, когда понял, что произошло, что полета не состоится, молча, не задав ни одного вопроса, ушел от самолета в сторону. Походив вдалеке минут десять, вошел в лес, и я слышал треск ломаемых сучьев для костра. Этот человек знал тщету слов и благо действий.

Митя открыл мотор, а я пошел на разведку местности. В моем состоянии было необходимо чем–то заняться, найти разрядку горестным переживаниям. Самолет без мотора мертв. Теперь все надежды на то, что мы найдем совхоз и получим необходимую помощь от его людей. Надо найти приметный ориентир на местности, совпадающий с картой, и от него начинать поиски. Попробую сориентироваться по месту посадки, решил я и направился по лыжному следу.

По лыжне шагалось легко. Вскоре я согрелся, и только онемевшие руки требовали непрерывного шевеления пальцами. Я шел и поглядывал по сторонам. Река, укрытая снегом девственной белизны, лежала широко и привольно. Ее ложе ограждал седой от инея лес. В отдалении, как сфинксы, высились выбеленные сопки. Тишина невероятная. Голубая чаша накрыла этот безмолвный и безлюдный мир. Солнце не грело, но щедро расплескало себя в снежных кристаллах мириадами слепящих лучиков. Мороз пощипывал лицо, белый пар от дыхания оседал на бровях, ресницах и проступающей бороде. Лишь скрип моих шагов, шум дыхания да извилистый лыжный след говорили о присутствии жизни в этой звенящей тишине. Я еще был способен воспринимать окружающее великолепие, и оно постепенно вывело меня из круга горестных раздумий.