Когда подошло время для нашего прыжка, я вылез на крыло, поднял руку и стал ждать подтверждения готовности Зои. Вот и она подняла руку. Рассчитываю место и прыгаю. Сразу попадаю в правый штопор. Выхожу из него методом Афанасьева. Оглянулся через плечо и увидел фигурку Зои. Это движение бросило меня в левый штопор. Вновь выхожу из него, глазомерно определяю высоту и точно на высоте 500 метров открываю парашют. Ищу парашют Зои и не вижу его. Недоумевая, приземляюсь. Ко мне подлетела «санитарка» и подвезла к Алкснису. Тот не дал мне отрапортовать, быстро бросил: «Бушева разбилась. Идите к публике и расскажите о прыжке. Постарайтесь отвлечь ее от катастрофы».
Оказалось, что Зоя и не пыталась открыть свой парашют. Попала в положение «сальто» и кувыркалась до земли. То ли головокружение, то ли шок, как объясняли врачи, были тому причиной — сказать трудно. Я лично объяснил это нервным переутомлением после серии все усложнявшихся прыжков, окончившихся мировым рекордом. Зоя не посмела отказаться от показательного прыжка и расплатилась жизнью. Это был ее семнадцатый прыжок. В памяти осталась милая и скромная труженица нашего КБ, единственная, кто кровью заплатил за его успехи.
«ЗНАТЬ, ТЫ, ПАРЕНЬ, РОДИЛСЯ В РУБАШКЕ!»
…В лето 1934 года и мне пришлось пережить опасные минуты. Я был назначен для буксировки планера Урлапова. Дело не раз испытанное, новизны в нем не было, и никто не предполагал неожиданностей. В тот раз Гроховский хотел провести какой–то новый эксперимент, поэтому сам сел на планер в качестве отцепщика, а Урлапова посадил ко мне на самолет. Вместо Степанченка, который обычно пилотировал планер, был назначен молодой летчик–испытатель Н., мой ровесник и однокурсник по летному училищу (сейчас он заслуженный летчик–испытатель и Герой Советского Союза).
Взлет происходил на Центральном аэродроме в сторону Октябрьского поля. Степанчёнок ранее установил, что планер уходит в воздух на скорости 65 километров значительно раньше самолета–буксировщика. Взлетая, планерист освобождает трос и помогает буксировщику оторвать самолет почти на нормальной дистанции.
На этот раз все было наоборот. Мой самолет на форсаже пробежал весь аэродром, и в опасной близости передо мной возникла шеренга самолетов заграничных линий. Они стояли на краю летного поля, сразу за ними была стена березовых стволов. Смотрю на приборную доску: скорость 85—90 километров. Самолет у самой границы отрыва, но большей, нужной для отрыва от земли скорости не набирает. Смотрю в зеркало заднего вида: планер, задрав хвост, еще бежит по земле. Кричу Урлапову: «Отцепляй, сейчас убьемся!» Но он и не подумал отцепляться.
Остались считанные секунды перед тем, как я неотвратимо должен был врезаться в стоящие впереди самолеты. И в этот критический момент самолет мой взвился свечой; так на скорости не более 100 километров, очень опасной (второй режим), пройдя колесами над крыльями стоящего на линейке трехмоторного «Девуатина», я взлетел, А когда развернулся, то увидел столб еще не осевшей пыли над разрушенным бараком, в который одним крылом воткнулся планер.
После посадки выяснилось, что нас с Урлаповым спас Гроховский. У него хватило хладнокровия для того, чтобы буквально в решающую секунду отцепить трос со стороны планера. Оказалось, что летчик Н. по неопытности искусственно не давал планеру отрываться. Когда я приземлился, Анисимов и Чкалов первыми поздравили меня. Чкалов сказал при этом: «Знать, ты, парень, родился в рубашке. Теперь проживешь долго».
Гроховский меня не вызывал, но, увидев на следующий день, пожал руку и сказал:
— Молодец, что не убрал газ, держал до конца! А сдрейфил бы, побил бы себя и нас, да еще и был бы виноватым. Отремонтируем планер — полетим снова!
ГЛАВА ПЯТАЯ
ВО ИМЯ ЧЕГО РАБОТАЛ «ЦИРК»
ЧЕЛОВЕКА ЗАЩИЩАЕТ ЕГО ДЕЛО
В 1934 году определилось, что масштаб и тематика работы нашего КБ вышли за пределы компетенции и материальных возможностей Военно–Воздушных Сил. По представлению маршала Тухачевского нарком тяжелой промышленности Серго Орджоникидзе принял от Алксниса Особое конструкторское бюро Гроховского. На его базе был создан экспериментальный институт, которому предстояло работать над новыми важными проблемами.
Перед этим мы продемонстрировали Серго и высшему комсоставу наркомата все, чего достигло наше КБ за четыре года.
Демонстрация шла как часы. Уже сброшен десант из сорока человек, и к нему автомобили, танкетка, пушка, контейнеры и даже буфет с горячей пищей. Произвел впечатление сброс с помощью подвесок таких хрупких предметов, как сырые яйца и электрические лампочки. Ничего не разбилось и не смялось. Но, как нередко бывает, порой самое яркое впечатление оставляет какая–нибудь деталь. Такая деталь была и в нашем показе. Гроховский—к слову, как о деле второстепенном, — доложил наркому об отработке метода прокладки телефонного провода при помощи самолета.
— О, это интересно! А ну, дорогой, покажи! На сколько же километров?
— Пока только на шестьдесят. На РБ–5 больший барабан не помещается.
Принесли карту, на ней вычертили окружность, и Серго, не глядя, поставил карандаш на одну из точек окружности. Рассмотрели название ближайшей деревни, и через пять минут Баталов вылетел с предписанием найти эту деревню и выбросить над ней парашютиста–телефониста. От самолетного барабана начальный конец провода подвели к столику возле наркома.
Следом за Баталовым на другом самолете вылетел офицер связи для контроля. Запустили секундомер. Через 22 минуты на столике запищал зуммер полевого телефона. Серго с живостью схватил трубку и засмеялся, как ребенок, получивший игрушку. Он услышал следующее; «Докладывает телефонист Терещенко. Нахожусь в населенном пункте Матвейково Истринского района. С вами будет говорить председатель сельсовета Коновалов. Передаю трубку».
У нас осталось впечатление, что Серго захотел убедиться в надежности слов своего нового подчиненного. Сужу об этом по такой его фразе: «Теперь вижу, что у вас слово не расходится с делом. Молодцы! Верю!» — после чего распорядился прекратить показ.
Демонстрация произвела сильное впечатление даже на нас. До этого мы имели только частичное представление о том, что делалось в нашем бюро, а тут увидели все сразу. Мы поняли, как близка к материальному воплощению идея десантной армии. В сущности, все необходимое для этого сделано. Оставалось то, что называется «принять на вооружение», то есть размножить испытанные нами образцы, научить ими пользоваться в армии и оформить боевую организацию подразделений и частей в особый род войск.
Первые месяцы службы в отряде и при КБ Гроховского мне казалось, что Главного окружают лишь энтузиасты, Что он, как Саваоф в окружении ангелов и архангелов, творит доселе невиданное. Но вскоре рассмотрел людей, которые, отдавая должное успехам, критиковали на партийных собраниях промахи Гроховского и тех, кто «прилип» к его делу для собственной корысти. Еще позднее увидел и таких, которые на недостатки смотрели в микроскоп.
А недостатки действительно были, да и сам Гроховский не был человеком без недостатков и личных пристрастий. Жития святых из его биографии не сделаешь.
НИИ ВВС специализировалось на испытании новых самолетов, моторов и приборов для них. Само НИИ ничего не изобретало и не создавало, являясь государственным ОТК для оценки качества продукции, предъявляемой заводами–изготовителями. В этом смысле отдел, руководимый Гроховским, оказывался чуждым основному профилю НИИ, — он сам изобретал, создавал новую технику, сам ее испытывал.
Первые опыты Гроховского (санитарные кабинки, подвесные кассеты и др.) в какой–то мере совпадали с деятельностью НИИ по увеличению полезной отдачи самолетов. Потому первый начальник института комкор В. С. Горшков и поощрял изобретательность своего летчика–испытателя. Но за два года дело, начатое Гроховским, приобрело самостоятельное значение и вышло за рамки компетенции испытательной организации.