— Говорю тебе, сегодня надо выспаться, — в меру бодро ответил матери Виктор и поделился: — Скоро будут вас отсюда переселять.

— И нас тоже? — Легким движением руки Лиза указала на койку, на которой лежал Махар.

— Всех, мама.

— Так осложнилось положение?

Виктор помедлил с ответом. Часа два назад командир полка сообщил неприятную новость. «Дела внизу у нас скверные, — сказал Ващенко. — Фашисты продвинулись на юг. Бои идут уже под Нальчиком. Командование Северной группы считало, что гитлеровцы нанесут основной удар под Моздоком, а фашисты начали новое наступление на нальчикском направлении. Враг в этом районе сосредоточил две танковые дивизии, а в тридцать седьмой армии — ни одного танка… Судя по сводкам, поступающим оттуда, день за днем танковые части противника при поддержке авиации наносят мощные удары по нашим войскам».

Ничего этого рассказывать матери Виктор, разумеется, не стал.

— Приказано эвакуировать. — Он не стал говорить о том, что помимо местных жителей, а их не менее полутора тысяч набирается в небольших селах ущелья, предстоит переправить через перевал несколько сот раненых, более десяти тонн молибдена, двадцать пять тысяч голов рогатого скота.

— Раненые меж собой тут говорили. Немцы, мол, бросают в ущелье большие силы. Пытаются пройти к перевалам и с этой стороны. Я, правда, не поверила, не стала придавать значения. Мало ли кто что говорит. Теперь понимаю…

— Ничего, мама. Погоним еще фашистов. Вот увидишь, погоним.

— Верю, сынок. И отец твой никогда не терял самообладания. «Россию, — говорил, — никогда и никому не удавалось покорить».

Виктор вышел из небольшого помещения медиков. Ночь стояла холодная, совсем как зимой. И она, пожалуй, близится, октябрь почти на исходе.

«Что же там между Зангиевым и Прохоровым произошло?» Не выходили из головы слова Махара. Что-то ведь произошло! Повздорили парни, подрались? Но из-за чего? Нет, тут что-то не так. Но что? Что же могло произойти? Пистолет! Откуда у Прохорова пистолет?

В хорошо натопленной палате его под конец разговора с матерью потянуло ко сну. Сейчас сон как рукой сняло. Он подошел к могучему дубу с широкой кроной, прислонился к шершавому стволу плечом. Присмотрелся к темноте, и не такой уж непроглядной показалась ночь, можно было разглядеть крайние дома села. Вон в тех двух, ближе к соснам, поместили легкораненых. Справа тянется бесконечной стеной каменный кряж, под ним виднеются макушки деревьев. Темной, глубокой ямой зияло ущелье.

Сквозь изорванные легким ветром облака выглянула луна.

«Пистолет… Фрицы…» Виктор продолжал перебирать в памяти бессвязную речь Махара, пытаясь отыскать в словах почти незаметный с первого раза смысл, чтобы раскрыть истинную сущность происшедшего. Разумеется, чего проще — пойти и переговорить с Прохоровым. Но что-то удерживало его от такого шага, наверное, странности в поведении бойца. Почему же он сам не пришел? К нему, командиру. Только ли потому, чтобы не выдавать тайну своей отлучки? Почему не рассказывает, что случилось с Зангиевым, почему в состоянии его здоровья наступило резкое ухудшение?

Из-за дома показался чей-то силуэт. Комбат невольно прижался к толстому стволу дуба, словно намеревался слиться с ним. «Прохоров! Что это ему не спится? Неужели совесть заговорила и решил явиться к Соколовой и рассказать все о происшествии?»

Прохоров постоял несколько секунд, осмотрелся. И неспешно, по-кошачьи бесшумно ступая, направился вниз, в сторону ущелья.

Капитан растерялся: идти за ним или нет? Надо проследить — очень уж подозрительно его поведение. Он решил дождаться, пока Прохоров отойдет подальше и скроется за выступом скалы. Когда он исчез, словно погрузился в яму, Соколов не стал терять время, спустился с крутого откоса, густо заросшего невысокими и пушистыми елями. Прохоров, очевидно, не рискнул идти этим, более коротким, путем, поскольку нужно было подниматься к головному помещению медсанбата, где можно попасться кому-нибудь на глаза. И это показалось подозрительным.

Углубляясь в ущелье, Прохоров продолжал оглядываться.

Неужели уходит? Комбат, держа пистолет наготове, двигался за ним. Может быть, Прохоров и есть тот, за которым охотятся в дивизии вот уже более двух месяцев? Недавно комдив еще раз строго напоминал о том, что снова была перехвачена радиограмма — кто-то продолжает передавать фашистам важные сведения.

Прохоров остановился, будто почувствовал слежку, однако смотрел в противоположную от притаившегося за кустарником Соколова сторону. Может быть, ждет кого-то? Пришел сюда на связь?! Жаль, темно, трудно вести наблюдение. Он напряженно прислушивался, старался поймать малейший шорох, но было тихо.

Прохоров пошел дальше. Соколов немного подождал и вскоре последовал за ним.

За громадным валуном, казавшимся в полумраке ночи замершим медведем, Прохоров задержался. На этот раз оглядываться не стал, повел себя смелее, полагая, должна быть, что здесь, в стороне от села, он в безопасности. Приподнял камень, под которым, видимо, оборудовал тайник, достал какой-то чемодан, потом надел наушники и стал выстукивать ключом точки-тире…

Глава восьмая

Сгустились короткие осенние сумерки, потемнело на дворе и в доме. Прохладно, как перед снегом. Маргарита Филипповна затопила печь, зажгла керосиновую лампу — тепло и свет прибавили ей бодрости. Шумит, закипая, чайник.

— Господи! Как мало человеку надо, — сказала она.

Сели за стол ужинать, чай пить. К Маргарите Филипповне пришла учительница младших классов Таня Семенюк, по мужу Прохорова. Скучно ей одной в четырех стенах, время от времени приходит к сослуживцам, чтобы душу отвести. Невысокая, круглолицая, никогда не унывающая женщина. Любит пошутить и легко воспринимает шутку. Девчонкой, бывало, частенько опаздывала на уроки, за что подначивали ее сверстники. Да и теперь они, повзрослев, напоминали при случае, шутки ради, о том, как она постукивала в дверь класса и невинно переступала порог. Ее так и прозвали: «Тук-тук-тук, к нам приходит Семенюк».

— Ты что поспешила поменять фамилию? — выспрашивала Маргарита Филипповна гостью, а сама посматривала на Надю, сидевшую сбоку, молчаливую, притихшую от навалившихся на нее неприятностей. — Иначе скажи, чего ради выходить было замуж за нелюбимого? Так я говорю или чего-то не понимаю? Или боялась остаться в девках?

— Ой, не знаю, — разрумянилась смущенная Таня. — Может быть, и так — не по любви, а может быть, и этак. Просто стало жаль мне Прохорова. Разве вы не видели? Какой-то он такой был обиженный, что ли, бездомный…

— Почтительно здоровался со мной, наклонял голову, — напомнила Маргарита Филипповна.

— Что хорошего он видел в жизни? — оживленнее добавила Таня. — Все по общежитиям скитался. И на Урале, да и здесь. Ни кола ни двора. Никого у него. Подумала, подумала: эх, была не была! Доброе дело сделаю. Если любит — пусть. Говорят ведь, сделай добро, и оно окупится сторицей… — Последние слова Таня произнесла с игривым пафосом, чтобы придать своим уж слишком обнаженным откровениям несколько забавную окраску. — А что — боялась и в девках остаться!

Много трудного, безрадостного выпало на долю каждого из них в последнее время, не хотелось и в этот вечер друг другу портить настроение, томить печальными известиями, которых и без того через верх. Лучше вспомнить что-либо приятное. Именно с таким намерением явилась Таня в дом женщины, которую уважала за простоту и доброту еще со школьной скамьи. Она сразу же, с того самого момента, как только переступила порог, распахнула настежь дверь и вымолвила с веселой таинственностью: «Тук-тук-тук, к вам явилась Семенюк», чем вызвала у Маргариты Филипповны улыбку.

Но молчаливой и печальной оставалась Надежда, и ничто, кажется, не могло вывести ее из угрюмого состояния. Товарки уверяли ее, что все может измениться, важно, чтоб ве теряла надежду — кто знает, может быть, фашисты намеренно пугают население города этим самым зловещим угоном детей. Никто добровольно не идет к ним работать, вот и негодуют оккупанты, стращают, чтобы ради детей своих шли на уступки.