Может, поэтому она и пришла? Потому что предполагала встретить совсем иное желание?

— Ты права, я действительно хочу. — Она улыбнулась знаменитой улыбкой Мэрилин и хотела уже привлечь его к себе, но Джеремия категорически покачал головой.

— Нет, не то. Я хочу поговорить с тобой.

— Поговорить?

Она была явно озадачена.

Если эта женщина являлась олицетворением любви и обожания миллионов поклонников, тогда неудивительно, что она не привыкла к просьбам подобного рода. Сколько людей воспринимали ее всего лишь как легенду, как символ? В той, которую он видел перед собой, мало что сохранилось от подлинной Мэрилин Монро, это был созданный в Голливуде экранный образ соблазнительницы.

Но она знала Томаса О’Райана и могла многое рассказать о нем.

— Ну да, поговорить. Ты ведь была знакома с Томасом, верно?

Мэрилин рассеянно водила пальцем по узорам на покрывале.

— Близко…

Джеремия вновь остро ощутил свою — и ее — наготу. Стараясь не смотреть на ее обольстительную плоть, он измерил взглядом расстояние до ближайшего комода. Ему показалось, что он отстоит от него на несколько миль. «Но ведь здесь мне достаточно подумать об одежде, чтобы она материализовалась на моем теле…»

В следующее мгновение он был одет. Костюм его был вычищен и отглажен, только вот… Это был не его костюм, не тот, что был на нем раньше. В модели имелись отличия, едва заметные и вместе с тем достаточные, чтобы его неказистый серийный костюмчик превратился в облачение, достойное — ну да, короля, — признал он.

— Гм… люблю мужчин, которые умеют одеваться, но с этим можно было и подождать, ты согласен, милый?

— Я предпочел бы, чтобы ты тоже что-нибудь накинула.

— Как тебе это платье? — На ней и впрямь теперь имелся некий клочок материи, но нужно было обладать богатым воображением, чтобы назвать его платьем. Принято считать, что платье закрывает какую-то часть тела — эта тряпица ничего не закрывала, но лишь еще больше подчеркивала ее наготу.

— Может, ты наденешь платье?

Мэрилин обиженно насупилась; вид ее пухлых алых губок расшевелил бы и мертвого. Джеремия вздохнул с облегчением: кажется, он оделся как раз вовремя.

— Ну вот, испортил настроение.

На сей раз она выполнила его просьбу — по крайней мере отчасти. Тодтманн не мог припомнить, в каком фильме настоящая Мэрилин Монро появлялась в этом красном платье, но оно было ему знакомо. Платье плотно облегало роскошную фигуру, а от глубокого декольте захватывало дух. Словом, менее чувственной она не стала.

— Так лучше?

Джеремия лишь сухо кивнул. Он обошел кровать, чтобы занять более безопасную позицию.

Мэрилин проворно перевернулась на другой бок, умудрившись даже это безобидное движение превратить в ухищрение соблазнительницы.

Джеремия все время твердил себе, что перед ним не настоящая Мэрилин Монро, а лишь призрак — Серая; что она существует только волей человеческой мечты и воспоминаний.

Впрочем, осознание этого не приносило ему облегчения.

— Расскажите мне о Томасе, — как можно более властным тоном повторил Джеремия.

— Что ж, хорошо. — Мэрилин откинулась на спину. — Томас никогда не был таким чопорным, это уж точно. Он знал, чего хотел, а хотел он меня. — Она довольно хихикнула. — Любил читать мне стихи. И еще у него было отличное чувство юмора. — На губах ее появилась жеманная улыбка. — И вообще он обладал уймой достоинств.

Джеремия почувствовал, что краснеет.

— Я имел в виду другое. Что он представлял собой как король? Чем он занимался?

— Милый, я же тебе об этом и толкую. Можно мне уже раздеться?

— Нет! — Взглянув на нее, Джеремия увидел, что она по-прежнему одета, и из груди его вырвался вздох облегчения. — Не мог же он заниматься только этим. У него же были какие-то обязанности.

— Он много путешествовал. Мы ездили с ним в Париж, в Гонконг, в Рио. — Она высунула влажный язычок и медленно провела им по губам. — Томасу нравились приключения.

Джеремия начинал терять терпение.

— Расскажи, что это был за король! Каким было его правление?

Впервые Мэрилин изменила своему привычному образу. Глаза ее увлажнились. Если она и была неискренна, то мастерски скрывала это.

— Томас придавал нам устойчивости. Он старался, чтобы мы жили в свое удовольствие. Он был лучше Мартина и Чин Хо. Эти просто сломались:

— Эти имена… Расскажи мне о них.

Белокурая красотка стала хихикать.

— Что значит имя? Король — какое бы имя он ни носил — все равно будет сладок, как мед. — Она блаженно потянулась, при этом подол платья задрался, обнажив соблазнительное бедро. Джеремия поспешил отвести взгляд. — Довольно трепаться, милый!

По-прежнему избегая смотреть на нее, Тодтманн попытался собраться с мыслями. В чем-то Мэрилин выглядела как самая настоящая — живая — женщина. Она и говорила совершенно нормально. Вместе с тем в нем крепло убеждение, что ей не дано то, что дано другим Серым, таким как Каллистра или Арос. Возможно, эти двое и изъяснялись штампами и затертыми стихами, зато они свободно говорили на любые темы. Эта Мэрилин могла быть только Мэрилин из кино. Она существовала лишь в своей привычной среде, в роли вульгарной искусительницы, каковой представала в глазах многочисленных поклонников.

Однако должно было существовать такое, о чем знал каждый Серый. Уже не надеясь выведать у нее что-либо конкретное о Томасе О’Райане или его предшественниках, Джеремия решил, что пора поинтересоваться предметом, который не мог оставить ее равнодушной.

— Скажи, Томас встречался с вороном?

С наигранным ужасом в глазах Мэрилин вздрогнула и села.

— О милый, не пугай меня ты так! Пусть птицы говорят о воронах, не мы!

Джеремия тоскливо подумал о том, что и эта тоже, похоже, решила изъясняться стихами. Все же не желая так быстро сдаваться, он повторил вопрос и добавил:

— Ворон имел какое-то отношение к тому, что с ним произошло?

— Я…

— Говори! — рявкнул он, подивившись зычности своего голоса. Однако, увидев реакцию Мэрилин, он понял, что немного перестарался. Она в буквальном смысле слова начала расплываться, как расплывается изображение на экране старого переносного телевизора, если повернуть антенну не туда. Тодтманн отшатнулся и побледнел.

Мгновение спустя она вернула утраченную было форму. Тодтманн предположил, что подобные трансформации проходят для Серых абсолютно безболезненно, однако ему наблюдать за этим зрелищем было мучительно до тошноты.

— Томас был зорок, как сокол, и видел ситуацию издалека, — прошептала Мэрилин, и даже эта загадочная и какая-то зловещая фраза в ее устах звучала сексуально. — Он увидел свет, но только на миг. Когда черная птица почти настигла Томаса, вера его усилилась.

Она театрально воздела в воздух красивую ручку с наманикюренными ногтями, затем безвольно уронила на постель. У Тодтманна екнуло сердце.

— Ворон убил его?

Всякий раз, когда ему казалось, что участь короля Серых не может быть хуже, тут же открывались новые горизонты.

Мэрилин покачала головой:

— Томас сделал это сам. Он сказал, что это единственный выход. Волки были у самых ворот, мой миленький, а птица стучалась — нет, колотила — в двери реального мира.

— Что это значит?

— Он хочет прожить одну жизнь. Во плоти и крови. Ворон мечтает о несбыточном, любовь моя, но может, для него это не так?

Она снова откинулась на подушки, превращаясь в прежнюю соблазнительницу.

«Мечтать о несбыточном…» Для Серых это означало жить так, как живут люди. Что-то похожее Джеремия слышал от Каллистры, но подумать, что ворон желает того же, было страшно. Что может натворить ворон, если пустить его в реальный мир? Джеремия начинал понимать свою собеседницу, которая не хотела об этом говорить. Желания ворона — это не та тема, в которую он хотел бы углубляться.

Мэрилин снова потянулась в постели:

— Милый, я играла в твою игру — не сыграть ли нам теперь в мою?

— Я… извини… поверь мне, я… но сейчас мне хотелось бы побыть одному. Но я все равно тебе благодарен. — Джеремия готов был возненавидеть себя за то, что, как смущенный подросток, не может связать двух слов. С другой стороны, как не растеряться, когда приходится отказываться от предложения переспать с двойником Мэрилин Монро? Даже зная, что на самом деле скрывается за этими пышными формами. Словом, Джеремия пребывал в смятении; он не мог себе простить, что вообще посмел положить глаз на эту красотку, тогда как сердце его принадлежало лишь одной — Каллистре.