Янтарная Ночь — Огненный Ветер шел, покачиваясь, по улице Сен-Дени под блестящим взглядом публичных девок. Целый строй взглядов, блестящих от туши и неона, направленных на проходящего мужчину. Но он замечал лишь их колени, округлость всех этих голых коленей, вылощенных дождем, слегка согнутых под грузом тел, уставших выставлять себя напоказ. Улица Сен-Дени, длинная дорога, обсаженная круглыми гладкими коленями, словно бульвар платанами.
В конце концов они добрались до Восточного вокзала. «Ишь ты! — воскликнул Янтарная Ночь. — Вернулись к исходной точке!» — «А не сесть ли нам на поезд, все равно какой?» — предложил его спутник. «Ни в коем случае. Не желаю вновь уезжать туда, откуда приехал. С южного или западного вокзала еще куда ни шло. Но не с восточного. Ни за что!» — «Тут нет ни южного, ни западного вокзала, — поправил его спутник. — У них другие названия, но забыл, какие». Они прошли через здание и вышли на пустынный перрон. Дошли до конца платформы и постояли там какое-то время лицом к рельсам, убегающим в ночь. Ничего не произошло, город, казалось, растворился в дожде и черноте, всякое движение остановилось. Они стояли в конце перрона, как на оконечности мола, затерявшегося среди моря, забытого кораблями. «Пошли спать», — сказал Янтарная Ночь. Он не держался на ногах, чувствовал, что еще немного, и рухнет замертво. Они вернулись на вокзал, легли на скамьях в зале ожидания и заснули в мертвенно-бледном свете и гуле ожидания, которое их не касалось.
В этом свете он и проснулся. Почувствовал себя еще более чужим, еще более потерянным, чем накануне, сойдя с поезда. Ужасно болела голова, казалось, что челюсть и волосы стали железными.
Его спутник исчез. Янтарной Ночи было трудно прийти в себя, вспомнить точно события минувшего вечера. В голове остался лишь припев: «Что осталось от нашей любви?» Он встал, вышел из зала ожидания. Внезапно остановился. «Но ведь я даже не знаю, как его зовут!» Он испытал огромную горечь при этой мысли. Стало быть, он больше не увидит своего спутника на один вечер, этого молодого белокурого человека с очень прямыми, все время падавшими на глаза волосами, который говорил без умолку — пылко и велеречиво. Разглагольствовал обо всем том, о чем Янтарная Ночь, однако, и слышать не хотел, — о войне, о памяти, о вере, о политических пристрастиях, — хотя все время слушал, противореча лишь для того, чтобы еще больше раззадорить собеседника. На самом-то деле он слушал скорее голос, нежели слова, — ритм, тон, интонации. Война, история, вера, политика, все это оставалось ему совершенно чуждым, лишенным смысла и интереса. То, к чему он пробудился впервые, было просто дружеское чувство. Чувство еще сырое, лишенное гибкости и тонкости, от которого он ощущал себя немного сбитым с толку, не в своей тарелке, словно надел новехонький, жесткий и хрустящий костюм. Чувство, которое, впрочем, он даже не осознавал.
Он сел в метро, вернулся в общежитие. Явился как раз в то время, когда другие вставали. Стоя перед дверью своей комнаты и зевая так, что глаза наполнялись слезами, он рылся в карманах пальто в поисках ключей и тут извлек клочок картона, оторванный от пачки сигарет «Житан». Перед его глазами, увлажненными слезами и затуманенными усталостью, на синем фоне извивался маленький черный силуэт танцовщицы. Забавы ради он повертел картонку в руках, чтобы танцовщица закружилась еще сильнее, и нечаянно перевернул ее. На обороте было нацарапано имя и номер телефона: Жасмен Дедув, OUR-59-03. Янтарная Ночь открыл, наконец, свою дверь и, не раздеваясь, бросился на кровать. Прежде чем провалиться в сон, он сказал себе: «Сегодня же позвоню ему». И тотчас заснул.
Первое время в Париже Янтарная Ночь — Огненный Ветер часто и усердно виделся с Жасменом Дедувом. В эту новую дружбу он вложил такую же страсть, какую прежде вкладывал лишь в свою любовь к сестре. Они встречались в кафе, в кино, в парках или библиотеках. Жасмен Дедув был на несколько лет старше. В то время он готовил диплом на магистерскую степень по литературе, посвященный Виктору Сегалену.[13] Что касается Янтарной Ночи, то он записался на первый курс философии в Сорбонне. Его по-прежнему не интересовали ни бедствия войн, ни исторические мемуары, ни религиозные вопросы, ни политические проблемы, но это не вредило его близости с другом, с которым он был схож манерой мыслить, чувствовать, общаться с реальностью.
Реальность. Они брали ее как сырье, как камень, чтобы обтесывать и высекать, как глину, чтобы мять и лепить, как тело, чтобы привести в движение на сцене, — театр и танец и песнь вперемешку. Реальность была для них бесконечным приглашением к мечте и вымыслу, постоянным подстрекательством к приключению, желанию, путешествию. Ибо оба они беспрестанно путешествовали, сидя за столиками бистро или на скамейках парков и набережных. Это были невероятные путешествия по стране реальности, по разным областям времени, и каждый прокладывал там свой собственный путь.
Но путь одного, как бы глубоко ни погружался он в толщу вымысла и магического глагола поэзии, никогда не отдалялся от настоящего, тогда как дорога другого петляла по прихоти самой причудливой географии, как можно дальше от людей и деяний своего времени. Жасмен гнался за проглядывавшей сквозь реальность экзотикой, которую чувствовали, превознося и восхищаясь, Сегален или Сен-Жон Перс,[14] лишь ради того, чтобы лучше уловить присутствие человека в необъятности вещей и времени, и вновь поставить его во главе настоящего, со знанием самых темных водоворотов мира и истории, и особенно — бесконечной странности человеческой души. Он вслушивался в поэтическое слово, чтобы почувствовать в нем, как глухой ритм безостановочно идущей истории бьется сквозь песнь мира, и подогнать, таким образом, эту песнь по мерке человека. Он требовал от слов серьезности, принципиальности и точности, чтобы в весомости языка можно было выделить вес самого времени, накапливающийся век за веком, вес человека и его души. Он умел во всякий миг помнить о человеке, о его хрупкости, безумии и достоинстве, слитых воедино. От поэтических трудов он ждал лишь того, что сказал об этом один из поэтов: «Хватит поэту быть нечистой совестью своего времени».
Эту нечистую совесть своего времени, своего народа он носил в себе не как простой упрек или смутное и жалкое чувство вины, но как требование откровенности. Для него слово было не проповедью, но постоянным обращением к другим, призывом к вниманию, ясности мысли и доброте. Годы его отрочества прошли в гуле и грохоте алжирской войны; он вырос средь этого гула, страдал от всего этого насилия, как с той, так и с другой стороны, — страдал от ослепления и ненависти, в которых закоснели сердца стольких его соотечественников. Он сознавал себя слишком причастным к истории своего народа, чтобы не почувствовать боли и стыда за него, но главное, он чувствовал себя слишком солидарным с людьми — со всеми людьми, кому, как и ему, в равной мере по всему свету, выпало испытание и таинство присутствия в этом мире, — чтобы не испытывать гнева, боли и сострадания, когда они подвергаются насилию и несправедливости. Жасмен Дедув в полной мере общался с реальностью и ее фантастической подоплекой — вымыслом, лишь при посредстве этого слова, обращенного человеком к человеку. Реальность для него была в дружбе, человек — в братстве.
Янтарная Ночь — Огненный Ветер не столько соприкасался с реальностью, сколько пытался найти для себя в самой ее толще пути бегства, чтобы устремиться по ним к более пространным областям. Бежать до потери дыхания к пока еще вольным областям, свободным от любой формы зависимости, к диким областям на границе человеческого. Как олень трется своими рогами о стволы деревьев, так и он терся своим сердцем о любую мечту, любое желание, о любую чрезмерность. Своим ущербным сердцем, где крик его матери застыл черным тернием, раздирая его детство и раня в самое живое его доверие к людям — отвращая его от сородичей, от истории и от Бога. Своим страдающим сердцем, в которое прочно вросло имя его сестры.